Творчество Юрия Трифонова

Юрий Трифонов Биография, творчество

Детство Юры было более-менее безоб-лачным, но в 1937 г. отец Трифонова был арестован (расстрелян в 1938 г., реабилитирован в 1955), а в 1938 г. арес-тована мать. Трифонов с сестрой остались на попечении бабушки.

В 1949 г. заканчивает литинститут, защитив в качестве дипломной работы повесть "Студенты". Повесть получает Сталинскую премию (1951), а Ю. Трифонов неожиданно становится известен.

50-е, 60-е года становятся врэто время писатель публикует ряд рассказов и повесть «Утоление жажды». В 1969 г. с повести "Обмен" начинается цикл "москов-ских" или "городских" повес-тей, в который также входят «Предварительные итоги», «Долгое прощание», «Другая жизнь», «Дом на набережной». Произведения 1969-1981 годов стали главными в творческом наследии писателя.

В 1981 г. у Трифонова обнаруживают рак почки, и 28 марта 1981 г. он умирает от послеоперационных осложнений (эмболия).

Наверно, готовилась к разговору давно, может, с первого дня, как узнала о болезни матери. Тогда же ее и осенило. И пока он, подавленный ужасом, носился по врачам, звонил в больницы, устраивал, терзался,-- она обдумывала, соображала. И вот нашла каких-то Маркушевичей. Странно, он не испытывал сейчас ни гнева, ни боли. Мелькнуло только -- о беспощадности жизни. Лена тут ни при чем, она была частью этой жизни, частью беспощадности. Кроме того, можно ли сердиться на человека, лишенного, к примеру, музыкального слуха? Лену всегда отличала некоторая душевная -- нет, не глухота, чересчур сильно,-- некоторая душевная неточность, и это свойство еще обострялось, когда вступало в действие другое, сильнейшее качество Лены: умение добиваться своего. </p>

>-- Ты не должна была сейчас начинать! -- повторил он угрюмо. </p> <p>-- Ну, хорошо, ну, извини меня. Но я же забочусь не о себе, правда же... -- Замолчи! -- почти крикнул он шепотом. </p> - Ты меня как будто обвиняешь в бестактности, но, честное слово, Витя, я действительно думала обо всех нас... О будущем Наташки... -- Да как ты можешь! - Что? </p> <p>-- Как ты можешь вообще говорить об этом сейчас? Как у тебя язык поворачивается? Вот что меня изумляет.-- Он чувствовал, что раздражение растет и рвется на волю.-- Ей-богу, в тебе есть какой-то душевный дефект. Какая-то недоразвитость чувств. Что-то, прости меня, недочеловеческое. Как же можно? Дело-то в том, что больна моя мать, а не твоя, правда ведь? И на твоем бы месте... -- Говори тише. </p> <p>-- На твоем бы месте я никогда первый... -- Тихо! -- Она махнула рукой. </p

Тяжело будет говорить. Невозможно тяжело. И с Лорой тоже. Может быть, с Лорой даже тяжелей, чем с матерью. Что же делать? Они все, конечно, поймут. Впрочем, мать может и не понять -- если представить дело именно так, как предлагает Лена, мать же очень простодушна,-- но Лора-то поймет сразу, Лора хитра, прозорлива и очень не любит Лену. Если мать при всем неприятии Лены все же с нею смирилась, научилась чего-то не замечать, что-то прощать, то Лора с годами твердеет в неприязни -- из-за матери. Она сказала однажды: "Не знаю, каким надо быть человеком, чтобы относиться к нашей матери без уважения".

Всем мать старается помогать совершенно бескорыстно. Хотя где там -- помогать! Связи давно порастеряны, и сил нет. Но все-таки -- кровом, советом, сочувствием. Очень любит помогать бескорыстно. Пожалуй, точнее так: любит помогать таким образом, чтобы, не дай бог, не вышло никакой корысти. Но а этом-то и была корысть: делая добрые дела, все время сознавать себя хорошим человеком. И Лена, учуяв маленькую слабость матери, в минуты раздражения говорила про нее Дмитриеву: ханжа. А он приходил в ярость. Орал: "Кто ханжа? Моя мать ханжа? И ты посмела сказать..." И -- начиналось, катилось... Ни мать, ни Лора не знали, как он буйствует из-за них. Кое о чем они, конечно, догадывались и кое-чему бывали свидетелями, по в полной мере -- со всем набором оскорблений, с плачем Наташки, неразговором в течение нескольких дней, а порой даже легким рукоприкладством -- это было им неизвестно. Они считали, особенно твердо считала Лора, что он их тихонько предал. Сестра сказала как-то: "Витька, как же ты олукьянился!" Лукьяновы -фамилия родителей Лены. </p>

Ну что ж, не так плохо породниться с людьми другой породы. Впрыснуть свежую кровь. Попользоваться чужим умением. Не умеющие жить при долгом совместном житье-бытье начинают немного тяготить друг друга -как раз этим своим благородным неумением, которым втайне гордятся. </p> <p>Разве могли бы Дмитриев, или Ксения Федоровна, или кто-нибудь другой из дмитриевской родни организовать и провернуть так лихо ремонт дачи, как это сделал Иван Васильевич? Он и денег одолжил подо всю эту музыку. Дмитриев и Лена уехали в первое свое лето на tor. Когда вернулись в августе, старые комнатки было не узнать -- полы блестели, рамы и двери сверкали белизной, обои во всех комнатах были дорогие, с давленым рисунком, в одной комнате зеленые, в другой синие, в третьей красновато-коричневые.

Ему нравилась легкость, с которой она заводила знакомства и сходилась с людьми. Это было как раз то, чего не хватало ему. Особенно замечательно ей удавались нужные знакомства. Едва поселившись в Павлинове, она уже знала всех соседей, начальника милиции, сторожей на лодочной станции, была на "ты" с молодой директоршей санатория, и та разрешала Лене брать обеды в санаторской столовой, что считалось в Павлинове верхом комфорта и удачей, почти недостижимой для простых смертных. А как она отчесала Нижнюю Дусю, жившую в полуподвале, когда та с обычной наглостью явилась требовать, чтобы очистили их собственный, дмитриевский, сарай, которым, правда, Нижняя Дуся пользовалась самостоятельно последние десять лет! Нижняя Дуся так и слетела с крыльца, как будто ее ветром сшибло. Дмитриев восхищался, шептал матери: "Ну, как? Это не то что мы с тобой, мямли?" Но все его тайные восторги скоро сами собой отпали, потому что он уже знал, что нет и не может быть женщины красивее, умнее и энергичнее Лены. Поэтому -- чего же восхищаться? Все было естественно, в порядке вещей. Ни у кого не было такой мягкой кожи, как у Лены. Никто не умел так увлекательно читать романы Агаты Кристи, тут же переводя с английского на русский. Никто не умел любить его так, как Лена. А сам Дмитриев -- тот далекий, худой, с нелепым кудрявым чубом -- жил оглушенный и одурманенный, как бывает в жару, когда человек плохо соображает, не хочет ни есть, ни пить и только дремлет, валяется в полусне на кровати в комнате с занавешенными окнами. </p>

Дед говорил, изумляясь, Дмитриеву: "Сегодня приходил какой-то рабочий перетягивать кушетку, и твоя прекрасная Елена и не менее прекрасная теща дружно говорили ему "ты". Что это значит? Это так теперь принято? Отцу семейства, человеку сорока лет?" В другой раз он затеял смешной и невыносимый по нудности разговор с Дмитриевым и Леной из-за того, что они дали продавцу в радиомагазине -- и, веселясь, рассказывали об этом -пятьдесят рублей, чтобы тот отложил радиоприемник. И Дмитриев ничего не мог деду объяснять. Лена, смеясь, говорила: "Федор Николаевич, вы монстр! Вам. никто не говорил? Вы хорошо сохранившийся монстр!" Дед был не монстр, просто был очень стар -- семьдесят девять, -- таких стариков осталось в России немного, а юристов, окончивших Петербургский университет, еще меньше, а тех из них, кто занимался в молодости революционными делами, сидел в крепости, ссылался, бежал за границу, работал в Швейцарии, в Бельгии, был знаком с Верой Засулич,-- и вовсе раз-два -- и обчелся. Может быть, в каком-то смысле дед и был монстр. </p>

Английская спецшкола в Утином переулке, предмет вожделения, зависти, мерило родительской любви и расшибаемости в лепешку. Другой микрорайон, почти немыслимо. И никому, кроме Лены, было бы не под силу. Ибо она вгрызалась в свои желания, как бульдог. Такая миловидная женщина-бульдог с короткой стрижкой соломенного цвета и всегда приятно загорелым, слегка смуглым лицом. Она не отпускала до тех пор, пока желания -- прямо у нее в зубах -- не превращались в плоть. Великое свойство! Прекрасное, изумительное, решающее для жизни. Свойство настоящих мужчин. Другим желанием Лены, которое ее занимало в течение нескольких лет, было -- устроиться в ИМКОИН. О, ИМКОИН, ИМКОИН, недостижимый, заоблачный, как Джомолунгма! Разговоры об ИМКОИНЕ, телефонные звонки насчет ИМКОИНА, слезливое отчаянье, вспышки надежды. </p> <p>"Папа, ты разговаривал с Григорием Григорьевичем по поводу ИМКОИНА?" -- "Леночка, тебе звонили из ИМКОИНА!" - "Откуда?" "Из ИМКОИНА!" - "О боже мой, из отдела кадров или просто Зойка?" Две идеально устроенные в этой жизни приятельницы работали в ИМКОИНЕ -- Институте международной координированной информации. Наконец удалось. ИМКОИН стал плотью и хрустел на зубах как хорошо прожаренное куриное крылышко. Удобно, сдельно, прекрасно расположено-- в минуте ходьбы от ГУM а,-- а прямой начальницей была одна из приятельниц, с которой вместе учились в институте. Приятельница давала переводить столько, сколько Лена просила. Потом-то они поссорились, но года три все было "о'кей".

Дмитриев сказал, что можно, конечно, попробовать обменять две комнаты на двухкомнатную квартиру-- то, что он пытался сделать когда-то,-чтоб жить вместе с мамой, но это целая история. Не так-то просто. Хотя сейчас такая возможность есть. </p> <p>Не хотелось это говорить, но как-то удобно и кстати сказалось само. Лора поглядела на Дмитриева слегка удивленно. Потом спросила: -- Это идея Лены, что ли? -- Нет, моя. Старая моя идея. </p> <p>-- Только не сообщай эту свою идею Феликсу, хорошо? -сказала Лора.-- Потому что он ухватится. А маме это совершенно не нужно. Когда она в таком состоянии, еще испытывать что-то... Я же знаю: сначала все будет мило, благородно, а потом начнется раздражение. Нет, это ужасная идея. Какой-то кошмар. Бр-р, я себе представила! -- И Лора передернула плечами с выражением мгновенного страха и отвращения.-- Нет уж, я буду с мамой, никуда не поеду, а Феликс как-нибудь обойдется. </p>

Я, между прочим, часто удивлялась: почему вы не построите себе кооперативную квартиру? Не так уж дорого. Родственники помогут. Они же так любят внучку...— Я говорю: почему бы Виктору и Лене не построить кооперативную квартиру? Маленькую, в две комнаты. Верно? </p> <p>-- Не нужно нам никакой квартиры,-- сказал Дмитриев задыхающимся голосом.-- Не нужно, понятно тебе? Во всяком случае мне не нужно. Мне, мне! Ни черта мне не нужно, абсолютно ни черта. Кроме того, чтобы нашей матери было хорошо. Она же хотела жить со мной всегда, ты это знаешь, и если сейчас это может ей помочь... </p>

Он улучил минуту, когда Ксения Федоровна была одна, и сказал: </p> <p>-- Есть еще такой вариант: можно обменяться, поселиться с тобой в одной квартире -- тогда Лора будет независима... </p> <p>-- Обменяться с тобой? -- Нет, не со мной, а с кем-то, чтобы жить со мной. </p> <p>-- Ах, так? Ну, конечно, понимаю. Я очень хотела Жить с тобой и с Наташенькой...-- Ксения Федоровны помолчала.-- А сейчас -- нет. </p> <p>-- Почему? </p> <p>-- Не знаю. Давно уже нет такого желания. Он молчал, ошеломленный. </p> <p>Ксения Федоровна смотрела на него спокойно, закрыла глаза. Было похоже, что она засыпает. Потом сказала: </p> <p>-- Ты уже обменялся, Витя. Обмен произошел...-- Вновь наступило молчание. С закрытыми глазами она шептала невнятицу: -- Это было очень давно. И бывает всегда, каждый день, так что ты не удивляйся, Витя. И не сердись. Просто так незаметно... </p>

Ксения Федоровна позвонила через два дня Дмитриеву на работу и сказала, что согласна съезжаться, только просила, чтоб побыстрей. Ксения Федоровна была не так уж плоха. Устроили даже новоселье, пришли родственники. В конце июля Ксении Федоровне сделалось резко хуже и ее отвезли в ту же больницу, где она была почти год назад. После смерти Ксении Федоровны у Дмитриева сделался гипертонический криз, и он пролежал три недели дома в строгом постельном режиме. </p> Что я мог сказать Дмитриеву, когда мы встретились с ним однажды у общих знакомых, и он мне все это рассказал? Выглядел он неважно. Он как-то сразу сдал, посерел. Еще не старик, но уже пожилой, с обмякшими щечками дяденька.