"The Fault in Our Stars" - "Виноваты звезды" John Green

The Fault In Our Stars.
John Green.

Chapter twenty-one.
“My name is Hazel. Augustus Waters was the great star-crossed love of my life. Ours was an epic love story, and I won’t be able to get more than a sentence into it without disappearing into a puddle of tears. Gus knew. Gus knows. I will not tell you our love story, because—like all real love stories—it will die with us, as it should. I’d hoped that he’d be eulogizing me, because there’s no one I’d rather have . . .” I started crying. “Okay, how not to cry. How am I—okay. Okay.”

I took a few breaths and went back to the page. “I can’t talk about our love story, so I will talk about math. I am not a mathematician, but I know this: There are infinite numbers between 0 and 1. There’s .1 and .12 and .112 and an infinite collection of others. Of course, there is a bigger infinite set of numbers between 0 and 2, or between 0 and a million. Some infinities are bigger than other infinities. A writer we used to like taught us that. There are days, many of them, when I resent the size of my unbounded set. I want more numbers than I’m likely to get, and God, I want more numbers for Augustus Waters than he got. But, Gus, my love, I cannot tell you how thankful I am for our little infinity. I wouldn’t trade it for the world. You gave me a forever within the numbered days, and I’m grateful.”

Augustus Waters died eight days after his prefuneral, at Memorial, in the ICU, when the cancer, which was made of him, finally stopped his heart, which was also made of him.

He was with his mom and dad and sisters. His mom called me at three thirty in the morning. I'd known, of course, that he was going. I'd talked to his dad before going to bed, and he told me, “It could be tonight,” but still, when 1 grabbed the phone from the bedside table and saw Gus's Mom on the caller ID, everything inside of me collapsed. She was just crying on the other end of the line, and she told me she was sorry, and I said I was sorry, too, and she told me that he was unconscious for a couple hours before he died.

My parents came in then, looking expectant, and I just nodded and they fell into each other, feeling, I’m sure, the harmonic terror that would in time come for them directly.

I called Isaac, who cursed life and the universe and God Himself and who said where are the goddamned trophies to break when you need them, and then I realized there was no one else to call, which was the saddest thing. The only person I really wanted to talk to about Augustus Waters’s death was Augustus Waters.

My parents stayed in my room forever until it was moming and finally Dad said, “Do you want to be alone?” and I nodded and Mom said, “We'll be right outside the door,” me thinking, | don't doubt it.

It was unbearable. The whole thing. Every second worse than the last.] just kept thinking about calling him, wondering what would happen, if anyone would answer. In the last weeks, we'd been reduced to spending our time together in recollection, but that was not nothing: The pleasure of remembering had been taken from me, because there was no longer anyone to remember with. It felt like losing your co-rememberer meant losing the memory itself, as if the things we’d done were less real and important than they had been hours before.

* ek *

When you go into the ER, one of the first things they ask you to do is to rate your pain on a scale of one to ten, and from there they decide which drugs to use and how quickly to use them. I'd been asked this question hundreds of times over the years, and | remember once early on when I couldn’t get my breath and it felt like my chest was on fire, flames licking the inside of my ribs fighting for a way to burn out of my body, my parents took me to the ER. A nurse asked me about the pain, and I couldn’t even speak, so I held up nine fingers.

Later, after they’d given me something, the nurse came in and she was kind of stroking my hand while she took my blood pressure and she said, “You know how I know you're a fighter? You called a ten a nine.”

But that wasn’t quite right. I called it a nine because I was saving my ten. And here it was, the great and terrible ten, slamming me again and again as I lay still and alone in my bed staring at the ceiling, the waves tossing me against the rocks then pulling me back out to sea so they could launch me again into the jagged face of the cliff, leaving me floating faceup on the water, undrowned.

Finally, I did call him. His phone rang five times and then went to voice mail. “You’ve reached the voice mail of Augustus Waters,” he said, the clarion voice I'd fallen for. “Leave a message.” It beeped. The dead air on the line was so eerie. I just wanted to go back to that secret post-terrestrial third space with him that we visited when we talked on the phone. I waited for that feeling, but it never came: The dead air on the line was no comfort, and finally I hung up.

1 got my laptop out from under the bed and fired it up and went onto his wall page, where already the condolences were flooding in. The most recent one said:

I love you, bro. See you on the other side.

. .. Written by someone I’d never heard of. In fact, almost all the wall posts, which arrived nearly as fast as I could read them, were written by people I’d never met and whom he’d never spoken about, people who were extolling his various virtues now that he was dead, even though I knew for a fact they hadn’t seen him in months and had made no effort to visit him. I wondered if my wall would look like this if I died, or if I’d been out of school and life long enough to escape widespread memorialization.

I kept reading.

I miss you already, bro.

I love you, Augustus. God bless and keep you.

You'll live forever in our hearts, big man.

(That particularly galled me, because it implied the immortality of those left behind: You will live forever in my memory, because I will live forever! 1 AM YOUR GOD NOW, DEAD BOY! I OWN YOU! Thinking you won’t die is yet another side effect of dying.)

You were always such a great friend I’m sorry I didn’t see more of you after you left school, bro. I bet you’re already playing ball in heaven.

I imagined the Augustus Waters analysis of that comment: If | am playing basketball in heaven, does that imply a physical location of a heaven containing physical basketballs?

Who makes the basketballs in question? Are there less fortunate souls in heaven who work in a celestial basketball factory so that I can play? Or did an omnipotent God create the basketballs out of the vacuum of space? Is this heaven in some kind of unobservable universe where the laws of physics don’t apply, and if so, why in the hell would I be playing basketball when | could be flying or reading or looking at beautiful people or something else | actually enjoy? It’s almost as if the way you imagine my dead self says more about you than it says about either the person I was or the whatever I am now.

His parents called around noon to say the funeral would be in five days, on Saturday. I pictured a church packed with people who thought he liked basketball, and I wanted to puke, but I knew I had to go, since I was speaking and everything. When I hung up, I went back to reading his wall:

Just heard that Gus Waters died after a lengthy battle with cancer. Rest in peace, buddy.

I knew these people were genuinely sad, and that I wasn’t really mad at them. I was mad at the universe. Even so, it infuriated me: You get all these friends just when you don’t need friends anymore. I wrote a reply to his comment:

We live in a universe devoted to the creation, and eradication, of awareness. Augustus Waters did not die after a lengthy battle with cancer. He died after a lengthy battle with human consciousness, a victim—as you will be—of the universe’s need to make and unmake all that is possible.

I posted it and waited for someone to reply, refreshing over and over again. Nothing. My comment got lost in the blizzard of new posts. Everyone was going to miss him so much. Everyone was praying for his family. I remembered Van Houten’s letter: Writing does not resurrect. It buries.

*** *

After a while, I went out into the living room to sit with my parents and watch TV. I couldn't tell you what the show was, but at some point, my mom said, “Hazel, what can we do for you?”

And I just shook my head. I started crying again. “What can we do?” Mom asked again. I shrugged.

But she kept asking, as if there were something she could do, until finally [ just kind of crawled across the couch into her lap and my dad came over and held my legs really tight and 1 wrapped my arms all the way around my mom’s middle and they held on to me

for hours while the tide rolled in.

It was kind of a beautiful day, finally real summer in Indianapolis, warm and humid—the kind of weather that reminds you after a long winter that while the world wasn’t built for humans, we were built for the world. Dad was waiting for us, wearing a tan suit, standing in a handicapped parking spot typing away on his handheld. He waved as we parked and then hugged me. “What a day,” he said. “If we lived in California, they’d all be like this.”

“Yeah, but then you wouldn’t enjoy them,” my mom said. She was wrong, but I didn’t correct her.

We ended up putting our blanket down by the Ruins, this weird rectangle of Roman ruins plopped down in the middle of a field in Indianapolis. But they aren’t real ruins: They’re like a sculptural re-creation of ruins built eighty years ago, but the fake Ruins have been neglected pretty badly, so they have kind of become actual ruins by accident. Van Houten would like the Ruins. Gus, too.

So we sat in the shadow of the Ruins and ate a little lunch. “Do you need sunscreen?” Mom asked.

“I’m okay,” I said.

You could hear the wind in the leaves, and on that wind traveled the screams of the kids on the playground in the distance, the little kids figuring out how to be alive, how to navigate a world that was not built for them by navigating a playground that was. Dad saw me watching the kids and said, “You miss running around like that?”

“Sometimes, I guess.” But that wasn’t what I was thinking. I was just trying to notice everything: the light on the ruined Ruins, this little kid who could barely walk discovering a stick at the corner of the playground, my indefatigable mother zigzagging mustard across her turkey sandwich, my dad patting his handheld in his pocket and resisting the urge to check it, a guy throwing a Frisbee that his dog kept running under and catching and returning to him.

Who am I to say that these things might not be forever? Who is Peter Van Houten to assert as fact the conjecture that our labor is temporary? All I know of heaven and all I know of death is in this park: an elegant universe in ceaseless motion, teeming with ruined ruins and screaming children.

Виноваты звёзды.
Джон Грин.

Здравствуйте. Меня зовут Хейзел. Огастес Уотерс был великой несчастливой любовью всей моей жизни. У нас была невероятная история любви, и я, наверное, не смогу продолжить свою речь, так как боюсь захлебнуться в потоках слез. Я не буду рассказывать вам историю нашей любви, потому что — как и все настоящие истории любви — она умрет вместе с нами, как и должно быть.

Я надеялась, что он будет говорить на моих похоронах, ведь больше некому сказать.” Я заплакала. - Ладно, как не плакать. Как я — в порядке? Ладно.” Я сделал несколько вдохов и вернулся к странице. “Хватит говорить об истории любви, это тяжело. Итак, сейчас, поговорим о математике. Я не математик, но я точно знаю, что между 0 и 1 есть множество чисел - одна десятая, двенадцать сотых, и так до бесконечности. Конечно, существует еще больший бесконечный набор чисел между 0 и 2 или между 0 и миллионом. Одни бесконечности просто больше других бесконечностей. Об этом я читала в одной книге. Я хочу получить больше цифр, чем мне положено. Боже, я хочу, чтобы у Огастеса было больше времени чем он прожил. Но, Гас, любовь моя, я не могу выразить, как я благодарен тебе за нашу маленькую бесконечность. Я бы не променял это ни на что на свете. Ты подарил мне вечность всего за пару дней и за это тебе большое спасибо, я так благодарна тебе, любовь моя”.

Огастус Уотерс умер через восемь дней после репетиции своих предпохорон в Мемориале, в отделении интенсивной терапии. Рак остановил его сердце.

Он был со своей матерью, отцом и сестрами. Его мама позвонила мне в три часа утра. Конечно, я знала, что он уходит. Перед сном я говорила с его отцом, и он сказал: «Это может произойти сегодня», но всё ровно, когда я схватила телефон с тумбочки и увидела на экране номер Миссис Уотерс, все внутри меня рухнуло. Она просто рыдала и повторяла: «Мне очень жаль.»– я ответила тоже самое. Она сказала что он был без сознания два часа, прежде чем ушел от нас.
Вошли мои родители с выжидающим видом, я просто кивнула, и они упали друг  другу в объятия, чувствуя, я уверена, сильнейший ужас, который со временем доберется и до них.
Я позвонила Айзеку, который проклинал  жизнь, и вселенную, и самого Бога, который спрашивал , где эти чертовы награды, для бритья, сейчас они пригодились бы как никогда. После я вдруг поняла, что больше мне некому звонить, это было грустнее всего. Единственный, с кем мне  действительно хотелось поговорить о смерти Огастуса Уотерса, был сам Огастус Уотерс.
Мои родители оставались в комнате казалось целую вечность, пока не расцвело, и наконец папа спросил:
_«Ты хочешь побыть одна?»–  Я кивнула, и мама сказала:
«Мы будем прямо за дверью», — «неудивительно»– подумала я.

Это было невыносимо. Каждая секунда тяжелее предыдущей. Мне невыносимо хотелось позвонить ему, что будет, если кто- нибудь поднимет трубку. За последние недели нам сократили время, которое мы проводили вместе в воспоминаниях, но это, как оказалось было не самое худшее: удовольствие от воспоминаний у меня отняли, всё потому что вспоминать больше было не с кем. Потеряв человека, с которым тебя связывали воспоминания, ты будто теряешь саму память, как будто всё что мы делали, было менее реальным и важным, чем оно являлось несколько часов назад.

Когда вы попадаете в отделение неотложной помощи, первое, что вас просят сделать, — это оценить боль по шкале от одного до десяти, с помощью этого решают какие лекарства использовать, и в какой дозе. Этот вопрос мне задавали сотни раз на протяжении многих лет, и я помню, однажды в самом начале своей болезни я не могла дышать и ощущала, что внутри груди всё горит, пламя терзало внутреннюю часть моих ребер грозясь сжечь все моё тело, родители отвезли меня в отделение неотложной помощи. Медсестра попросила меня оценить боль,  я даже не могла говорить, и только показала девять пальцев.
Позже, после того, как мне что-то дали, вошла медсестра, погладив меня по руке, и измерив мое кровяное давление она сказала: «Знаешь, а ты ведь настоящий боец. Ты оценила десятку всего лишь девяткой.»
Но это была не совсем правда. Я оценила боль в девять баллов, оставляя десятку на худший случай. И вот сейчас он наступил, непомерная, чудовищная десятка, обрушилась на меня снова и снова, пока я неподвижно и одиноко лежала в постели глядя в потолок, а волны швыряли меня о скалы и возвращали в море, чтобы вновь запустить  меня в зубчатый лик скалы, оставив на воде лицом вверх, не утонувшую.
Наконец я позвонила ему. На пятом звонке включился автоответчик. "Вы позвонили Огастусу Уотерсу, – раздался звучный голос, из-за которого я в свое время влюбилась в Гаса. – оставьте голосовое сообщение." Прозвучал писк. Мертвый воздух на линии казался таким жутким. Мне просто хотелось вернуться с ним в то секретное, неземное, третье пространство, которое мы посещали, когда разговаривали по телефону. Я ждала этого ощущения, но оно так и не пришло: мертвый воздух на линии не утешал, и я  наконец, повесила трубку.
Достав из-под кровати свой ноутбук, и включив его я зашла на страницу Гаса. На его стенке уже было много соболезнований. Самое последнее из них гласило:
Люблю тебя, брат. Увидимся на той стороне.

Написано оно было человеком, о котором я никогда не слышала. Почти все сообщения на стене, прибывавшие одновременно с теми, что я успела прочитать, были написаны людьми, которых я никогда не встречала и о которых Гас никогда не говорил, людьми, которые превозносили его различные заслуги. Я задавалась вопросом, будет ли моя стена выглядеть так, если я умру?

Я продолжала читать.

Я уже скучаю по тебе, бро.

Я люблю тебя, Огастус. Пусть Бог благословит и сохранит вас.

Ты будешь жить вечно в наших сердцах, большой парень.
Это меня особенно возмутило, потому что подразумевалось бессмертие, пока живых : Ты будете жить вечно в моей памяти, потому что я буду жить вечно! 

Ты всегда был отличным другом, мне очень жаль, что мы больше не виделись после того, как ты покинул школу, братан. Могу поспорить, что ты уже играешь в мяч в раю.
Я представила себе  как Огастус анализирует  этот комментарий: Если  Я играю в баскетбол на небесах, подразумевает ли это физическое местоположение рая, где есть физические баскетбольные мячи?
Кто создаёт баскетбольные мячи? Есть ли на небесах менее удачливые души, которые работают на небесной баскетбольной фабрике, чтобы я мог играть? Или всемогущий Бог создал баскетбольные мячи из космического вакуума? Находится ли этот рай в какой-то ненаблюдаемой вселенной, где не действуют законы физики, даже если да, то за каким чёртом мне играть в баскетбол, когда я могу летать, читать или рассматривать красивых людей, словом заниматься тем что тебе действительно нравится? Твои, приятель, представления о моей загробной жизни скорее говорят много интересного о тебе, чем о том, кем я был и кем стал.

Его родители позвонили около полудня что бы сообщить, что похороны состоятся через пять дней, в субботу. Я представила церковь, наполненную людьми, которые думали, что ему нравится баскетбол, мне было тошно, но я знала, что должна пойти поскольку обещала Гасу произнести речь и все такое. Повесив трубку, я вернулась к чтению его стены:
Только что услышал, что Гас Уотерс умер после продолжительной борьбы с раком. Покойся с миром, приятель.

Я осознавала, что эти люди искренне расстроены, и что на самом деле я злюсь не на них. Я злилась на вселенную. Но всё же меня это раздражало: Масса людей объявляется только тогда, когда друзья тебе уже не нужны. Я  ответила на его комментарий:
Мы живем во вселенной, посвященной созданию и искоренению сознания. Огастус Уотерс умер после длительной борьбы с раком. Он умер после продолжительной борьбы  с человеческим сознанием, став жертвой — как и вы — потребности вселенной собирать и разбирать всё, что можно.
Я отправила сообщение и начала ждать, ждать пока мне ответят, постоянно обновляя страницу. Ничего. Мой комментарий затерялся в снежной вьюге новых постов. Все обещали сильно по нему тосковать. Все молились за его семью. Я вспомнила письмо Ван Хутена: Писанина не воскрешает. Она хоронит.
Через  время я вошла в гостиную, чтобы посидеть с родителями и посмотреть телевизор. Я не могу точно сказать, какая это было программа, но в какой-то момент моя мама спросила: «Хейзел, что мы можем для тебя сделать?»

Я лишь покачала головой снова заплакав.
"Чем мы  можем помочь?" Снова спросила Мама. Я пожала плечами.
Но она продолжала спрашивать, как будто она могла что-то сделать, пока, наконец, я  просто не переползла через диван к ней на колени, мой отец подошел и очень крепко обнял мои ноги, и я  обхватила маму за талию уткнулась ей в живот, так они и держали меня несколько часов, пока мне не стало легче. День по местным меркам был прекрасный. В Индианаполис пришло настоящее лето, теплое и влажное, — такая погода после долгой зимы напоминает, что мир создавался не для людей, это люди созданы для мира. Папа нас уже ждал в светло-коричневом костюме, стоя на парковочном месте для инвалидов и что-то печатая на карманном компьютере. Он помахал нам, когда мы парковались, и обнял меня.

«— Вот это погода», — сказал он. — Если бы мы жили в Калифорнии, то видели бы такое каждый день.

— Ну и надоели бы нам сразу такие дни, — возразила мама. Она была не права, но поправлять я ее не стала.

Мы расстелили одеяло у Развалин — странного прямоугольного сооружения, изображавшего развалины Рима, ляпнутого посреди Индианаполиса. Не настоящие развалины, а этакое скульптурное воссоздание. Построенные восемьдесят лет назад, Развалины от небрежного отношения и запустения превратились в настоящие развалины. Ван Хутену бы понравилось. И Гасу тоже.

В тени Развалин мы съели скромный ланч.

— Тебе дать крем от солнца? — спросила мама.

— Не надо, — ответила я.

Ветер шелестел листвой и приносил с игровой площадки крики детей, разгадавших тайну, как быть живыми, как ориентироваться в мире, созданном не для них, в пределах игровой площадки, созданной для них. Папа перехватил мой взгляд и спросил:

— Тебе обидно, что ты не можешь так резвиться?

— Временами да.

Но думала я не об этом. Я старалась все замечать: игру света на обветшавших Развалинах, едва научившегося ходить карапуза, обнаружившего палочку в углу детской площадки, мою неутомимую мать, чертившую зигзаги горчицы на сандвиче с индейкой, папу, убравшего в карман карманный компьютер и еле сдерживающего желание его достать, парня, бросающего фрисби своей собаке, которая в сотый раз бежит почти наравне с пластмассовой тарелкой, перехватывает ее и приносит.

Кто я такая, чтобы утверждать, что все это не навсегда? Кто такой Питер Ван Хутен, чтобы заявлять, как факт гипотезу, что любые наши усилия бесполезны? Все, что я знаю о рае, и все, что я знаю о смерти, здесь, в этом парке: элегантная вселенная в непрерывном движении, изобилующая руинами и шумными детьми.