"Будет ласковый дождь" Рэй Брэдбери.

/data/files/y1708107185.docx (Перевод рассказа "Будет ласковый дождь".Выполнил Т.Джумаев.)

Пояснительная записка

Участник конкурса:                       Темурбек Джумаев

Класс:                                               11

Образовательное учреждение:    а/л   УМЭД, г. Ташкент, Узбекистан

Автор рассказа:                             Рэй Брэдбери

Название:                                       «Будет ласковый дождь»

​​​​​​​There Will Come Soft Rains

By: Ray Bradbury

In the living room the voice-clock sang, Tick-tock, seven o'clock, time to get up, time to get up, seven o 'clock! as if it were afraid that nobody would. The morning house lay empty. The clock ticked on, repeating and repeating its sounds into the emptiness. Seven-nine, breakfast time, seven-nine!

In the kitchen the breakfast stove gave a hissing sigh and ejected from its warm interior eight pieces of perfectly browned toast, eight eggs sunny side up, sixteen slices of bacon, two coffees, and two cool glasses of milk. "Today is August 4, 2026," said a second voice from the kitchen ceiling, "in the city of Allendale, California." It repeated the date three times for memory's sake. "Today is Mr. Featherstone's birthday. Today is the anniversary of Tilita's marriage. Insurance is payable, as are the water, gas, and light bills."

Somewhere in the walls, relays clicked, memory tapes glided under electric eyes. Eight-one, tick-tock, eight-one o'clock, off to school, off to work, run, run, eight-one! But no doors slammed, no carpets took the soft tread of rubber heels. It was raining outside. The weather box on the front door sang quietly: "Rain, rain, go away; umbrellas, raincoats for today. .." And the rain tapped on the empty house, echoing.

Outside, the garage chimed and lifted its door to reveal the waiting car. After a long wait the door swung down again.

At eight-thirty the eggs were shrivelled and the toast was like stone. An aluminium wedge scraped them into the sink, where hot water whirled them down a metal throat which digested and flushed them away to the distant sea. The dirty dishes were dropped into a hot washer and emerged twinkling dry. Nine-fifteen, sang the clock, time to clean.

Out of warrens in the wall, tiny robot mice darted. The rooms were a crawl with the small cleaning animals, all rubber and metal. They thudded against chairs, whirling their moustached runners, kneading the rug nap, sucking gently at hidden dust. Then, like mysterious invaders, they popped into their burrows. Their pink electric eyes faded. The house was clean.

Ten o'clock. The sun came out from behind the rain. The house stood alone in a city of rubble and ashes. This was the one house left standing. At night the ruined city gave off a radioactive glow which could be seen for miles.

Ten-fifteen. The garden sprinklers whirled up in golden founts, filling the soft morning air with scatterings of brightness. The water pelted window panes, running down the charred west side where the house had been burned, evenly free of its white paint. The entire west face of the house was black, save for five places. Here the silhouette in paint of a man mowing a lawn. Here, as in a photograph, a woman bent to pick flowers. Still farther over, their images burned on wood in one titanic instant, a small boy, hands flung into the air; higher up, the image of a thrown ball, and opposite him a girl, hands raised to catch a ball which never came down.

The five spots of paint - the man, the woman, the children, the ball - remained. The rest was a thin charcoaled layer.

The gentle sprinkler rain filled the garden with falling light.

Until this day, how well the house had kept its peace. How carefully it had inquired, "Who goes there? What's the password?" and, getting no answer from lonely foxes and whining cats, it had shut up its windows and drawn shades in an old-maidenly preoccupation with self-protection which bordered on a mechanical paranoia.

It quivered at each sound, the house did. If a sparrow brushed a window, the shade snapped up. The bird, startled, flew off! No, not even a bird must touch the house!

Twelve noon.

A dog whined, shivering, on the front porch.

The front door recognized the dog voice and opened. The dog, once huge and fleshy, but now gone to bone and covered with sores, moved in and through the house, tracking mud. Behind it whirred angry mice, angry at having to pick up mud, angry at inconvenience.

For not a leaf fragment blew under the door but what the wall panels flipped open and the copper scrap rats flashed swiftly out. The offending dust, hair, or paper, seized in miniature steel jaws, was raced back to the burrows. There, down tubes which fed into the cellar, it was dropped into the sighing vent of an incinerator which sat like evil Baal in a dark corner.

The dog ran upstairs, hysterically yelping to each door, at last realizing, as the house realized, that only silence was here.

It sniffed the air and scratched the kitchen door. Behind the door, the stove was making pancakes which filled the house with a rich baked odour and the scent of maple syrup.

The dog frothed at the mouth, lying at the door, sniffing, its eyes turned to fire. It ran wildly in circles, biting at its tail, spun in a frenzy, and died. It lay in the parlor for an hour. Two o'clock, sang a voice.

Delicately sensing decay at last, the regiments of mice hummed out as softly as blown gray leaves in an electrical wind.

Two-fifteen. The dog was gone.

In the cellar, the incinerator glowed suddenly and a whirl of sparks leaped up the chimney.

Two thirty-five.

Bridge tables sprouted from patio walls. Playing cards fluttered onto pads in a shower of pips. Martinis manifested on an oaken bench with egg-salad sandwiches. Music played.

But the tables were silent and the cards untouched.

At four o'clock the tables folded like great butterflies back through the paneled walls .

Four-thirty.

The nursery walls glowed.

Animals took shape: yellow giraffes, blue lions, pink antelopes, lilac panthers cavorting in crystal substance. The walls were glass. They looked out upon color and fantasy. Hidden films clocked through well-oiled sprockets, and the walls lived. The nursery floor was woven to resemble a crisp, cereal meadow. Over this ran aluminum roaches and iron crickets, and in the hot still air butterflies of delicate red tissue wavered among the sharp aroma of animal spoors! There was the sound like a great matted yellow hive of bees within a dark bellows, the lazy bumble of a purring lion. And there was the patter of okapi feet and the murmur of a fresh jungle rain, like other hoofs, falling upon the summer-starched grass. Now the walls dissolved into distances of parched grass, mile on mile, and warm endless sky. The animals drew away into thorn brakes and water holes. It was the children's hour.

Five o'clock. The bath filled with clear hot water.

Six, seven, eight o'clock. The dinner dishes manipulated like magic tricks, and in the study a click. In the metal stand opposite the hearth where a fire now blazed up warmly, a cigar popped out, half an inch of soft gray ash on it, smoking, waiting.

Nine o'clock. The beds warmed their hidden circuits, for nights were cool here. Nine-five. A voice spoke from the study ceiling: "Mrs. McClellan, which poem would you like this evening?" The house was silent. The voice said at last, "Since you express no preference, I shall select a poem at random." Quiet music rose to back the voice. "Sara Teasdale. As I recall, your favourite... There will come soft rains and the smell of the ground, And swallows circling with their shimmering sound; And frogs in the pools singing at night, And wild plum trees in tremulous white; Robins will wear their feathery fire, Whistling their whims on a low fence-wire; And not one will know of the war, not one Will care at last when it is done. Not one would mind, neither bird nor tree, If mankind perished utterly; And Spring herself, when she woke at dawn Would scarcely know that we were gone."

The fire burned on the stone hearth and the cigar fell away into a mound of quiet ash on its tray. The empty chairs faced each other between the silent walls, and the music played.

At ten o'clock the house began to die.

The wind blew. A falling tree bough crashed through the kitchen window. Cleaning solvent, bottled, shattered over the stove. The room was ablaze in an instant! "Fire!" screamed a voice. The house lights flashed, water pumps shot water from the ceilings. But the solvent spread on the linoleum, licking, eating, under the kitchen door, while the voices took it up in chorus: "Fire, fire, fire!"

The house tried to save itself. Doors sprang tightly shut, but the windows were broken by the heat and the wind blew and sucked upon the fire.

The house gave ground as the fire in ten billion angry sparks moved with flaming ease from room to room and then up the stairs. While scurrying water rats squeaked from the walls, pistolled their water, and ran for more. And the wall sprays let down showers of mechanical rain.

But too late. Somewhere, sighing, a pump shrugged to a stop. The quenching rain ceased. The reserve water supply which had filled baths and washed dishes for many quiet days was gone.

The fire crackled up the stairs. It fed upon Picassos and Matisses in the upper halls, like delicacies, baking off the oily flesh, tenderly crisping the canvases into black shavings.

Now the fire lay in beds, stood in windows, changed the colors of drapes!

And then, reinforcements. From attic trapdoors, blind robot faces peered down with faucet mouths gushing green chemical.

The fire backed off, as even an elephant must at the sight of a dead snake.

Now there were twenty snakes whipping over the floor, killing the fire with a clear cold venom of green froth.

But the fire was clever. It had sent flame outside the house, up through the attic to the pumps there. An explosion! The attic brain which directed the pumps was shattered into bronze shrapnel on the beams. The fire rushed back into every closet and felt of the clothes hung there.

The house shuddered, oak bone on bone, its bared skeleton cringing from the heat, its wire, its nerves revealed as if a surgeon had torn the skin off to let the red veins and capillaries quiver in the scalded air. Help, help! Fire! Run, run! Heat snapped mirrors like the first brittle winter ice. And the voices wailed. Fire, fire, run, run, like a tragic nursery rhyme, a dozen voices, high, low, like children dying in a forest, alone, alone. And the voices fading as the wires popped their sheathings like hot chestnuts. One, two, three, four, five voices died.

In the nursery the jungle burned. Blue lions roared, purple giraffes bounded off. The panthers ran in circles, changing color, and ten million animals, running before the fire, vanished off toward a distant steaming river.... Ten more voices died.

In the last instant under the fire avalanche, other choruses, oblivious, could be heard announcing the time, cutting the lawn by remote-control mower, or setting an umbrella frantically out and in, the slamming and opening front door, a thousand things happening, like a clock shop when each clock strikes the hour insanely before or after the other, a scene of maniac confusion, yet unity; singing, screaming, a few last cleaning mice darting bravely out to carry the horrid ashes away! And one voice, with sublime disregard for the situation, read poetry aloud in the fiery study, until all the film spools burned, until all the wires withered and the circuits cracked.

The fire burst the house and let it slam flat down, puffing out skirts of spark and smoke.

In the kitchen, an instant before the rain of fire and timber, the stove could be seen making breakfasts at a psychopathic rate, ten dozen eggs, six loaves of toast, twenty dozen bacon strips, which, eaten by fire, started the stove working again, hysterically hissing!

The crash. The attic smashing into kitchen and parlour. The parlour into cellar, cellar into sub-cellar. Deep freeze, armchair, film tapes, circuits, beds, and all like skeletons thrown in a cluttered mound deep under.

Smoke and silence. A great quantity of smoke.

Dawn showed faintly in the east. Among the ruins, one wall stood alone. Within the wall, a last voice said, over and over again and again, even as the sun rose to shine upon the heaped rubble and steam: "Today is August 5, 2026, today is August 5, 2026, today is..."

” Будет ласковый дождь”

Рэй Брэдбери

Август 2026

В гостиной голосовые часы пели: тик-так, семь часов, пора вставать, пора вставать, семь часов! - как будто боялись, что никто не услышит. Утренний дом был безлюден. Часы тикали, все повторяя и повторяя свои звуки в пустоте: девять минут восьмого, время завтрака, девять минут восьмого!

На кухне плита для завтрака издала шипящий вздох и извлекла из своего теплого нутра восемь идеально подрумяненных тостов, восемь яиц "солнечной стороной вверх", шестнадцать ломтиков бекона, два кофе и два стакана холодного молока.

"Сегодня 4 августа 2026 года, - произнес второй голос с кухонного потолка, - в городе Аллендейл, штат Калифорния". Чтобы запомнить, дата была повторена трижды. "Сегодня день рождения мистера Физерстоуна. Сегодня годовщина свадьбы Тилиты. Страховка оплачена, как и счета за воду, газ и свет."

Где-то в стенах щелкали реле, ленты памяти скользили под электрическими глазами.

Восемь одна, тик-так, восемь одна, пора в школу, пора на работу, бегом, бегом, восемь одна! Но ни одна дверь не хлопнула, ни один ковер не заглушил мягкий топот резиновых каблуков. На улице шел дождь. Табличка с прогнозом погоды на входной двери тихо пела: "Дождь, дождь, уходи; зонты, дождевики на сегодня. .." И дождь стучал по пустому дому, отдаваясь эхом.

Снаружи в гараже прозвенел звонок, и дверь открылась, позволив увидеть ожидающий автомобиль. После долгого ожидания дверь снова открылась.

В половине девятого яйца сморщились, а тосты стали похожи на камень. Алюминиевым клинышком их соскребли в раковину, где горячая вода закрутила их в металлическом горлышке, которое переварило и смыло в далекое море. Грязная посуда была помещена в горячую моющую машину и, сверкая, высохла.

Девять пятнадцать, - пропели часы, - пора убираться.

Из нор в стене выскочили крошечные роботы-мыши. В комнатах было полно маленьких животных-уборщиков, сплошь из резины и металла. Они с глухим стуком ударялись о стулья, крутили усатыми лапками, мяли ворс ковра, осторожно всасывали скрытую пыль. Затем, словно таинственные захватчики, они попрятались в свои норы. Их розовые электрические глазки погасли. В доме было чисто.

Десять часов. Из-за дождя выглянуло солнце. Дом одиноко стоял в городе из обломков и пепел. Это был единственный уцелевший дом. Ночью разрушенный город излучал радиоактивное сияние, которое было видно за много миль.

Десять пятнадцать. Садовые разбрызгиватели били золотыми фонтанами, наполняя мягкий утренний воздух яркими брызгами. Вода заливала оконные стекла, стекая по обугленной западной стороне, где сгорел дом, равномерно очищенный от белой краски. Вся западная сторона дома была черной, за исключением пяти мест. Здесь нарисован силуэт мужчины, подстригающего газон. Здесь, как на фотографии женщина наклонилась, чтобы сорвать цветы. Еще дальше - их изображения, выжженные на дереве в одно титаническое мгновение… Мальчишка вскинул вверх руки, над ним застыл контур подброшенного мяча, напротив мальчишки — девочка, ее руки подняты, ловят мяч, который так и не опустился. Пять пятен краски - мужчина, женщина, дети, мяч - остались. Остальное было тонким слоем угля.

Легкий дождик из дождевальной установки заливал сад падающим светом.

До сегодняшнего дня в доме царил мир. Как осторожно он осведомился: "Кто идет там? Какой пароль?" и, не получив ответа от одиноких лис и скулящих кошек, он закрыл свои окна и задернул шторы в присущей старой деве озабоченности самозащитой, которая граничила с механической паранойей.

Он вздрагивал при каждом звуке, как и весь дом. Если воробей задевал окно, штора поднималась.

Птица, испугавшись, улетала! Нет, даже птица не должна прикасаться к дому!

Двенадцать часов дня.

Собака скулила, дрожа, на переднем крыльце.

Входная дверь узнала собачий голос и открылась. Собака, когда-то огромная и мясистая, но теперь обглоданный до костей и покрытый язвами, он бродил по дому, выслеживая грязь. За ним жужжали сердитые мыши, сердитые на необходимость подбирать грязь, сердитые на неудобства.

Потому что под дверь залетел не кусочек листа, а то, что со щелчком распахнулось в стеновых панелях, и крысы-медяшки стремительно выскочили наружу. Пыль, волосы или бумага, захваченные миниатюрными стальными челюстями, были отправлены обратно в норы. Там по трубам, которые вели в подвал, его сбрасывали в вентиляционное отверстие мусоросжигательной установки, которая, как злой Баал, стояла в темном углу.

Собака побежала наверх, истерично тявкая у каждой двери, наконец осознав, как и весь дом, что здесь царит только тишина.

Она понюхала воздух и поскреблась в кухонную дверь. За дверью на плите готовились блинчики, которые наполняли дом насыщенным ароматом выпечки и ароматом кленового сиропа.

Собака с пеной у рта лежала у двери, принюхиваясь, ее глаза горели. Она бешено бегала кругами, кусая себя за хвост, бешено крутилась и умерла. Она пролежала в гостиной час.

В два часа раздался голос.

Тонко почуяв, наконец, разложение, полчища мышей с жужжанием удалились так же тихо, как серые листья, гонимые электрическим ветром.

Два пятнадцать.

Собака исчезла.

В подвале внезапно вспыхнула печь для сжигания мусора, и в дымоход взвился вихрь искр.

Два тридцать пять.

Столы для бриджа выросли из стен патио. Игральные карты посыпались на подставки дождем косточек.

На дубовой скамье появился мартини с сэндвичами с яичным салатом. Играла музыка.

Но за столиками было тихо, а карты нетронуты.

В четыре часа столы, словно огромные бабочки, исчезли за обшитыми панелями стенами.

Половина пятого.

Стены детской сияли.

Животные обретали форму: желтые жирафы, голубые львы, розовые антилопы, сиреневые пантеры, резвящиеся в хрустале вещество. Стены были стеклянные. Они открывали вид на цвет и фантазию. Скрытые пленки прокручивались через хорошо смазанные звездочки, и стены оживали. Пол в детской был выткан так, чтобы напоминать хрустящий луг с хлопьями. По всему этому бегали алюминиевые тараканы и железные сверчки, а в горячем неподвижном воздухе порхали бабочки из нежной красной ткани среди острого аромата мяса животных! Раздался звук, похожий на жужжание огромного желтого пчелиного улья в темных мехах, ленивое бормотание мурлыкающего льва. И тут был топот окапифита и журчание свежего дождя в джунглях, как и другие копыта, падающие на накрахмаленную летом траву. Теперь стены растворились в далях выжженной травы, миля за милей, теплом бесконечном небе. Животные попрятались в заросли шиповника и водопои. Это был детский час.

Пять часов. Ванна наполнилась чистой горячей водой.

Шесть, семь, восемь часов. С посудой для ужина манипулировали, как с волшебными фокусами, а в кабинете раздался щелчок. На металлической подставке напротив камина, где теперь тепло пылал огонь, торчала сигара, наполовину на нем дюйм мягкого серого пепла, дымящегося в ожидании.

Девять часов. Кровати согревали свои скрытые контуры, потому что ночи здесь были прохладными.

Девять пять. С потолка кабинета донесся голос: "Миссис Макклеллан, какое стихотворение вы хотели бы услышать сегодня вечером?" В доме воцарилась тишина.

Наконец голос произнес: "Поскольку вы не высказываете никаких предпочтений, я выберу стихотворение наугад".

Тихая музыка поддерживала голос. "Сара Тисдейл. Насколько я помню, твоя любимая...

Придут мягкие дожди и запах земли,

И ласточки, кружащие со своим мерцающим звуком;

И лягушки в прудах, поющие по ночам,

И деревья дикой сливы в трепетной белизне;

Малиновки наденут свои огненные перья,

Насвистывая свои капризы на низкой проволоке забора;

И никто не узнает о войне, никому

Не будет, наконец, дела, когда она закончится.

Никто не будет возражать, ни птица, ни дерево,

Если человечество погибнет окончательно;

И сама Весна, проснувшись на рассвете

Едва ли узнает, что нас больше нет."

В каменном очаге горел огонь, и сигара превратилась в горку спокойного пепла на подносе. Пустые стулья стояли друг напротив друга между безмолвными стенами, и играла музыка.

В десять часов дом начал умирать.

Подул ветер. Упавший сук дерева разбил кухонное окно. Растворитель для чистки, разлитый по бутылкам, разбился о плиту. Комната мгновенно загорелась!

"Пожар!" - закричал чей-то голос. В доме вспыхнул свет, водяные насосы сбросили воду с потолков. Но растворитель растекся по линолеуму, слизываясь, поедаясь, под кухонной дверью, в то время как голоса поглощали его хором: "Пожар, пожар, пожар!"

Дом пытался спастись. Двери плотно захлопнулись, но окна были разбиты от жары, а ветер дул и засасывал огонь.

Дом содрогнулся, когда огонь в виде десяти миллиардов сердитых искр с пылающей легкостью переместился из комнаты в комнату, а затем вверх по лестнице. Пока сновавшие водяные крысы пищали со стен, выплескивали воду из пистолетов и бежали за добавкой. И брызги на стенах обрушили потоки механической воды.

Но слишком поздно. Где-то, вздохнув, остановился насос. Проливной дождь прекратился. То запас воды, которой наполняли ванны и мыли посуду в течение многих спокойных дней, иссяк. На лестнице потрескивал огонь. Он питался картинами Пикассо и Матисса в верхних залах, как деликатесами, запекая маслянистую мякоть, нежно превращая холсты в черную стружку. Теперь огонь лежал на кроватях, стоял на окнах, менял цвета штор!

А затем - подкрепление. Из чердачных люков выглядывали слепые лица роботов с отверстиями для кранов , из которых хлестал зеленый химикат.

Огонь отступил, как должен отступить даже слон при виде мертвой змеи.

Теперь по полу извивались двадцать змей, туша огонь прозрачным холодным ядом зеленой пены. Но пожарные действовали хитро. Пламя вырвалось за пределы дома, через чердак к насосам. Взрыв! Чердачный мозг, который управлял насосами, разлетелся бронзовой шрапнелью о балки.

Огонь снова ворвался в каждый шкаф и ощупал висевшую там одежду.

Дом содрогнулся, дубовая кость ударилась о кость, его обнаженный скелет съежился от жара, его проволока, его нервы обнажились, как будто хирург содрал кожу, чтобы позволить красным венам и капиллярам трепетать в раскаленном воздухе. Помогите, помогите! Огонь! Беги, беги! От жары зеркала треснули, как первый хрупкий зимний лед. И голоса завыли. Огонь, огонь, беги, беги, как трагический детский стишок, дюжина голосов, высоких, низких, как дети, умирающие в лесу, одни, в одиночестве. И голоса затихали, когда провода выскакивали из своих оболочек как горячие каштаны. Один, два, три, четыре, пять голосов смолкли.

В детской горели джунгли. Ревели голубые львы, убегали фиолетовые жирафы. Пантеры бегали кругами, меняя цвет, и десять миллионов животных, бежавших перед огнем, исчезли в направлении далекой дымящейся реки.... Еще десять голосов стихли.

В последнее мгновение под огненной лавиной можно было услышать другие хоры, которые, ничего не замечая, объявляли время, подстригали газон газонокосилкой с дистанционным управлением или лихорадочно выставляли зонт. Хлопает и открывается входная дверь, происходит тысяча событий, как в часовом магазине, когда все часы безумно отбивают час раньше или позже других, сцена безумного смятения, но единства; пение, крики, несколько последних мышей-уборщиков храбро выбегают, чтобы унести ужасный пепел прочь! И один голос, с возвышенным пренебрежением к ситуации, читал стихи вслух в охваченном пламенем кабинете, пока не сгорели все катушки с пленкой, пока не иссохли все провода и не треснули цепи.

Огонь охватил дом и позволил ему рухнуть плашмя, подняв клубы искр и дыма.

На кухне, за мгновение до того, как начался огненный дождь из дров, можно было увидеть, как плита готовит завтраки с психопатической скоростью: десять дюжин яиц, шесть буханок тостов, двадцать дюжин полосок бекона, которые, съеденные огнем, снова заработали, истерично шипя!

Грохот. Чердак превратился в кухню и гостиную. Гостиная превратилась в подвал, погреб - в полуподвал. Морозильная камера, кресло, кассеты с фильмами, схемы, кровати, и все это похоже на скелеты, сваленные в беспорядочную кучу глубоко под землей.

Дым и тишина. Огромное количество дыма.

На востоке слабо забрезжил рассвет. Среди руин одиноко стояла одна стена. Внутри стены звучал последний голос, снова и снова, даже когда взошло солнце, освещая груды щебня и пар:

"Сегодня 5 августа 2026 года, сегодня 5 августа 2026 года, сегодня..."