Статья «Роль вещной детали в художественном мире повести Б.К. Зайцева "Голубая звезда"»

Роль вещной детали в художественном мире повести

Б. К. Зайцева «Голубая звезда»

Щеголева Наталья Сергеевна

преподаватель, высшая квалификационная категория

ОГБПОУ «Чухломский лесопромышленный техникум

имени Ф.В.Чижова Костромской области»

Костромская область, Чухломский муниципальный район, пос. Анфимово

Аннотация: в статье на первый план выходит вопрос о роли вещной детали в художественном мире повести Б. К. Зайцева «Голубая звезда». Статья может быть полезна учителям школ и преподавателям СПО, преподающим предмет «Литература», школьникам, студентам.

Ключевые слова и словосочетания: Б. К. Зайцев, вещная деталь, функции вещных деталей, художественный мир повести, контекст литературы Русского Зарубежья и русской литературы.

В программу по литературе имя Бориса Константиновича Зайцева было включено сравнительно недавно.

Практика преподавания литературы показывает, что изучение творчества Б.К. Зайцева сводится, порой, к обращению в рамках урока к его коротким рассказам «Волки», «Мгла», «Сон», «Тихие зори». Этому есть практическое оправдание: за урок (в случае необходимости) эти рассказы могут быть прочитаны и проанализированы. Задача преподавателя, несмотря на малое количество часов, отведенных на изучение литературного материала – заинтересовать обучающихся, показать особый стиль писателя Б.К. Зайцева.

Не претендуя на исчерпывающее решение проблемы художественного своеобразия творчества Б. К. Зайцева, обращу внимание на отдельный аспект - роль вещной детали в художественном мире повести Б. К. Зайцева «Голубая звезда».

Включение в перечень произведений для чтения и изучения повести Б. К. Зайцева «Голубая звезда» позволит глубже раскрыть талант прозаика, проявляющийся в тонком, внимательном изображении мира человека, мира вещных деталей, в показе взаимопроникновения этих миров.

Практическую значимость данного исследования вижу в возможности его применения в практике учителя литературы в средней школе, преподавателей литературы в СПО в рамках раскрытия вопросов о русском литературном зарубежье 1920-1990-х годов. Материал данного исследования может стать отправной точкой для урока-практикума или урока-семинара по творчеству Б.К. Зайцева.

Б. К. Зайцев – мастер акварельной, поэтической и мудрой прозы

Долгое время имя Бориса Константиновича Зайцева было вычеркнуто из истории русской литературы. И вот теперь из долгого небытия, незаслуженного забвения возвращается в нашу культуру это имя, имя мастера акварельной, поэтической и мудрой прозы, которым восхищались и самые взыскательные из его современников. Маститый критик Н. К. Михайловский первым благословил двадцатилетнего Б. К. Зайцева на литературный путь, и на этом завершилась, не начавшись, инженерная карьера молодого человека, верх взяли музы.

Автобиографические данные свидетельствуют о следующем:

«Ход литературного развития таков: начал с повестей натуралистических; ко времени выступления в печати - увлечение так называемым «импрессионизмом», затем выступает элемент лирический и романтический. За последнее время чувствуется тяготение к реализму.

Из литературных симпатий самая глубокая и благоговейная – Антон Чехов <…>. В складе мировоззрения наибольшую роль сыграл Владимир Соловьев» [3, 204].

Критика зачислила его в реалисты. Сам же Зайцев в конце 1960-х годов в письме к Ольге Порфирьевне Воронцовой, известному искусствоведу (1926-1968 гг.) напишет: «<…> Я очень бы затруднился ответить на вопрос точно: к какому литературному направлению принадлежу. Сам по себе. И в молодости был одиночка, таким и остался» [6, 5-30].

Повесть Б. К. Зайцева «Голубая звезда» выйдет в свет в 1918 году. До этого в судьбе писателя произойдет немало неожиданных событий: летом 1916 года его призвали в армию, 01 декабря 1916 года он стал юнкером ускоренного выпуска Александровского военного училища; в июле 1917 года сильно заболевает (воспаление легких); в конце отпуска узнает об Октябрьском восстании; в февральские - мартовские дни 1917 года, в Петрограде, был убит толпой его племянник, выпускник Павловского юнкерского училища; сам он перенес лишения и голод, а затем арест –как и другие члены Всесоюзного Комитета Помощи Голодающим. Революции Б. К. Зайцев не принял. Смерть отца, сердце которого не выдержало напряжения времени; уход из жизни по разным причинам многих из друзей и соратников; расстрел по обвинению в заговоре сына Веры Александровны (супруги писателя) - все это черными бурями ворвалось в жизнь писателя.

Корней Чуковский отмечает «тесную связь произведения с теми годами, в которых она писалась, в предреволюционные года или революционные годы - в первые месяцы их, когда художник еще был во власти настроений, идей и наблюдений, связанных с периодом 1915-1916-1917 годов» [5, 221-229]. Сам Зайцев отмечал, что «Голубая звезда» замыкала «первый, русский период писания» [2, 5].

О его творчестве существует не так уж и много публикаций, исследований литературоведов, критиков.

Среди наиболее значительных работ о творчестве Б. К. Зайцева следует отметить:

 1. Корней Чуковский. От Чехова до наших дней. Литературные портреты и характеристики. СПб., М., 1908

2. Документы свидетельствуют. Корней Чуковский о Б. Зайцеве // Вопросы литературы. - 1993 - №6 – С.221-229

3. Михайлов О.Н. Литература русского зарубежья // Литература в школе. – 1990. - №6 – С.6

4. Ульянов Н.И. Б. К. Зайцев: /К 80-летнему юбилею/. // русская литература. – 1991. - №2 – С.72

5. Зайцев Б. О себе. // Литературная газета. – 1983. – 3 мая. - С. 5 Писатели русской эмиграции.

6. Михайлов О. Интуиция Родины: Писатели русской эмиграции. // Литературная газета. – 1983. – 3 мая – С.5

7. Айхенвальд Ю. Борис Зайцев. Силуэты русских писателей. - М.: «Республика», 1994. С. 437-438 

В выше указанных работах имеются упоминания о повести «Голубая звезда» Б. К. Зайцева. В статье Ю. Айхенвальда «Борис Зайцев» автор указывает на «удивительное сочетание натурализма и поэтичности», на то, что прозаик «пронизывает жизнь светом тихим, светом славы; он чувствует святость природы и человека» [7, 437-448]. Эти слова современника Зайцева стали отправной точкой для анализа произведения Зайцева «Голубая звезда». У Айхенвальда находим и упоминания о голубой Веге, которая влечет писателя, и о голубом, лазурном, синем цвете, царящем в его произведении.

Михайлов О. в статье «Интуиция Родины» отмечает то, что полюбил в прозе Зайцева: «русское начало в его даровании, чистоту лирического голоса, мягкую задушевность» [8, 5].

У Т. Ф. Прокопова находим заметки о такой особенности стиля прозаика как «поэтичность прозы» [6, 5-30] со ссылкой на довольно известные имена в русской классической литературе (Блок А., Брюсов В., Чуковский К.). В своей статье Прокопов указывает на схожесть взглядов Б. К. Зайцева и Ф. И. Тютчева на природу и говорит о месте героев в мире природы в произведениях Зайцева.

Константин Чуковский говорит о впечатлениях от прочитанной повести Б. К. Зайцева «Голубая звезда», высказывая мысли о героях, о Москве, картинах московской жизни и их роли в произведении. Чуковский указывает на «самое ценное у Зайцева - это поэзию, поэтическое изображение людей» [4, 221-229], отмечает связь повести с теми годами, в которых она создавалась.

Ульянов обозначает в своей статье прозаика как «дневного писателя» [5, 72].

Творчество Зайцева не осталось незамеченным в контексте литературы Русского Зарубежья и русской литературы. Но большинство исследователей его творчества затрагивают общие моменты, передают личные впечатления от его творчества в целом. Следует говорить о минимуме исследовательского материала, касающегося повести «Голубая звезда» Б. К. Зайцева в ключе обозначенной темы.

Судьба Б. К. Зайцева, глубоко связанная корнями с Россией, фактически определяется как судьба писателя- эмигранта. Большинство его произведений было создано именно за границей, там же он пришел к закату своих дней, так и не дождавшись лучших времен, сулящих возвращение на Родину.

Вещный мир в повести Б. К. Зайцева «Голубая звезда»

Материальная культура (от лат. material и cultura - возделывание, обрабатывание) как совокупность предметов, создаваемых человеком, входит в мир произведения. Однако для обозначения изображаемых в литературе предметов материальной культуры нет единого термина. Их называют "вещами», «деталями житейской обстановки, тем, что живописцы и включают в понятие «интерьер»" [9, 417].

Но материальная культура прочно вписана не только в интерьер, но и в пейзаж (за исключение дикого пейзажа), и в портрет (поскольку костюм, ювелирные украшения и прочее - составная его часть). В определенный момент возник термин «натюрморт», под которым подразумевается «изображение вещей - орудий и результатов производства - искусственной обстановки, созданной человеком…» [11, 209]. Этот термин из живописи не прижился в литературоведении.

А. П. Чудаков не проводит различия между «природным и рукотворным» предметом [10, 8], что снимает уже на терминологическом уровне чрезвычайно важную оппозицию: материальная культура/ природа. Здесь под вещами имеются в виду только рукотворные предметы, элементы материальной культуры (хотя последняя не сводится к вещам, включая в себя также многообразные процессы).

Вещный мир в литературном произведении соотносится с предметами материальной культуры в реальной действительности.

Эволюционирование изображения предметов материально культуры в литературе отражает происходящие изменения в отношениях человека и вещи в реальной жизни.

Вещи, окружающие человека, составляющие неотъемлемую часть его мирского существования, порой, сливаются в единый образ, отражающий характер хозяина, его внутренний мир. Например, герой, созданный Н. В. Гоголем в «Мертвых душах» - Собакевич и те вещи, которыми автор окружил его, естественным образом взаимодополняют друг друга: «Помещик, казалось, хлопотал много о прочности. На конюшни, сараи и кухни были употреблены полновесные толстые бревна, определенные на вековое стояние. <…> Даже колодец был обделан в такой крепкий дуб, какой идет только на мельницы да на корабли. Словом, все, на что ни глядел он, было упористо, без пошатки, каком-то крепком и неуклюжем <….> такой же самый крепкий и на диво стаченный образ был у Собакевича: держал он его более вниз, чем вверх, шеей не ворочал вовсе и в силу такого неповорота редко глядел на того, с которым говорил, но всегда или на угол печки, или на дверь. Чичиков еще раз взглянул на него искоса, когда проходили они столовую: медведь! совершенный медведь!…»[13, 114-115].

Иногда мы видим, как человек, в прямом смысле слова, разговаривает с предметом обстановки, обращается к нему с развернутой речью. Возьмем хотя бы классический пример обращения Л. А. Гаева к шкафу (пьеса «Вишневый сад» Чехова А.П.): «Дорогой, многоуважаемый шкаф! Приветствую твое существование, которое вот уже больше ста лет было направлено к светлым идеалам добра и справедливости; твой молчаливый призыв к плодотворной работе не ослабевал в течение ста лет, поддерживая (сквозь слезы) в поколениях нашего рода бодрость, веру в лучшее будущее и воспитывая в нас идеалы добра и общественного самосознания» [14, 465].

Страницы повести Б. К. Зайцева «Голубая звезда» тоже предлагают нам подобные варианты взаимопроникновения миров: вещного мира и мира человека.

Повесть начинается с описания, пусть и мимолетного, комнаты Христофорова. Перед нами предстает не столько обстановка комнаты, сколько ощущение полусвета, прозрачной мглы: «В комнате Христофорова, в мансарде старого деревянного домика на Молчановке, было полусветло - теми майскими сумерками, что наполняют жилище розовым отсветом зари, зеленоватым рефлексом распустившегося тополя и дают прозрачную мглу, называемую весной» [1, 56].

Зеркало, запотевшее от самовара, ветка цветущей черемухи на столе, скрипучая лесенка. Этого не так мало, чтобы помочь читателю представить человека скромного, непритязательного, чистого, сентиментального. Чуть позже читатель услышит размышление Машуры по этому поводу. Она говорит Христофорову: «Какой у вас странный домик! Мне отворила квартирная хозяйка, старушка старомодная, в шали, там в комнатах киоты, лампадки, половички по крашеному полу. Когда я подымалась к вам по лесенке, на перилах сидел кот… Правда, похоже на келью» [1,59]. Скромность, непритязательность хозяина и ощущение святости, присутствия Бога во всем, что его окружает, породило такое меткое сравнение квартиры Христофорова с кельей. А сам Христофоров тут же поясняет: «Я люблю тихие места» [1, 59]. А ведь и сам он тихий, кроткий, так что и не могло быть иначе.

Но читатель встретит и такое описание квартиры Христофорова: «Комната казалась пустоватой, все имело уже нежилой дух, фотографии на стенах обернуты газетами» [1,80]. Это еще одно подтверждение тому, что два мира (мир вещей и мир человека) так тесно связаны, что мир вещей в отсутствие человека теряет что-то важное, то, что было его наполнением.

А вот отрывок, показывающий слияние мира человеческой души, его индивидуальности с миром вещей, их взаимопроникновение: «Христофоров, как ему и полагалось, занял низенький мезонин. Здесь он быстро освоился. Вынул вещи, разложил книжки: цветы в вазочке появились на столе, и нечто от Христофорова сразу определилось в его жилище. Было оно в этих цветах, в снимке боттичеллиевской Весны на стене, в книгах, чемоданчике, в штиблетах на ластике выглядывавших из угла комнаты. В жизнь дома он вошел удобной частью; был незаметен, нешумлив, неутомляющ» [1, 66].

Читатель может заметить, как аура безоблачности, любви ко всему живому распространяется от Христофорова на все, что его окружает.

Анна Дмитриевна, появившись в московской квартире Христофорова, оценивает ее как «убежище отшельника». Потом она же, женщина, пресыщенная богемной жизнью, размышляет: «Может быть, тут и хорошо жить, в вашем скиту. Может, и надо так, не вам одним…» [1, 81]. Происходит как бы переоценка существующей жизни.

Созданный Б.К.Зайцевым образ Машуры кажется наивным и безыскусным. Московская барышня, играет на пианино, читает рефераты в обществе подруг… Кажется, что нет ничего примечательного, необыкновенного. Но ведь как она изображена! С каким доверием отнесся Зайцев к ее душевной чистоте, к ее целомудрию.

Автор повести приглашает нас в московскую комнату Машуры: «К ней наверх вела узенькая лестница. Небольшая первая комната - как бы приемная; во второй, большой, разделенной пополам портьерой, вдоль которой длинный диван, жила Машура. Окна смотрят на юг. Солнце чисто и приветливо сияет на безукоризненном паркете, отсвечивает в ризах икон в киоте, золотит клавиши пианино; освещает на стене итальянский примитив – старинную копию; блестит в ручках качалки с накинутым вышиванием, в книжках, фотографиях, тетрадках, где можно встретить стихи Блока и портрет Бальмонта, во всех тех маленьких пустяках, что составляют обстановку и уют московской барышни из образованной семьи» [1, 88]. Солнце, чистота, иконы и вся описанная обстановка - во всем видна, отражена, как в зеркале, душевная чистота героини повести.

А вот совсем другой пример человеческого убежища - это квартира Ретизанова. Читатель попадает в нее вместе с Христофоровым: «Квартира была большая, как будто богатого, но не делового человека. <…> Старинные гравюры висели по стенам. Письменный стол, резного темного дуба, опирался ножками на львов. На полке кожаного дивана- книги, на большом столе, в углу у камина - уражи, фарфоровые статуэтки, какие-то табакерки. На книжных шкафах длинные чубуки, пыльный глобус, заржавленный старинный пистолет. В углу – восточное копье» [1,77].

И опять мы можем говорить о возможности дать характеристику человеку, определить род его занятий, характер, привычки и многое другое по тем вещам, которыми он себя окружает. В приведенном отрывке эта характеристика явная – «богатый, но не деловой человек».

Но есть на страницах повести и другая Москва, где царят барство, роскошь, богемность. Москва богемная, с ее развратом, дурманящей непристойностью входит в мир повести как неотъемлемая часть Москвы вообще, о которой повествует Б. К. Зайцев: «Маски бродили группами и поодиночке, рассматривали гостиные - увешанные коврами, расписанные удивительными зверями фигурами, небесным сводом в звездах, магическими знаками. Была комната китайских драконов. Были, конечно, гроты любви. В большой зал началась музыка и танцы. В комнате через коридор, отделанной под нюрнбергский кабачок, за прилавком откупоривали бутылки; цедили пиво из бочки. На стенах кое-где надписи: «Все равны», Все знакомы», «Прочь мораль» [1,127].

Утопание в вине, развратной приверженности к плотской похоти - вот что увидит читатель в этих строках. Но сам «автор верит в то, что люди бывают прекрасными. <…> Он изображает людей всяких. <…> есть и гомосексуалисты, есть у него и дуэлянты, есть у него и печорины какие-то. <…> Это большая сила Бориса Константиновича, что он как итог своей жизни, жизни в Москве, как итог всех своих предыдущих жизненных пертурбаций внес такую светлую веру в людей этих. <…> Они не находятся в статике, как это иногда бывало у раннего Зайцева, а они все в динамике. Вся эта широкая панорама Москвы, которая в каждой главе показывает новую какую-то грань московских развлечений, московских всех привычных проявлений старой Москвы» [4, 221-229].

Вот, например, как описывает Зайцев прощальный вечер в пользу русских художников в Париже. Читатель оказывается в двухэтажном особняке, в гостиной, где «густо стояла мягкая мебель, без толку висят картины, горит много света» [1,57]. В зрительном зале «все полно было сиянием люстр, отсвечивало золото канделябр и кресел». И тут же Зайцев, тонкий психолог, раскрывает индивидуальную особенность Колесниковой, хозяйки всего этого блеска: «Угловатая и не вполне в себе уверенная; ей хотелось, чтобы все было «как следует», но неизвестным представлялось, удастся ли это» [1, 57]. Какая дисгармония между внутренним миром человека и внешним окружение его: блеск, мишура и неуверенность, угловатость.

А вот перед читателем предстает Наталья Григорьевна: «Она была в черном платье, с большим бантом у подбородка. В ее седых, хорошо уложенных волосах, в очках, в дорогом кольце, духах - ощущалось прочное, то, что называется distinguee. Глядя на нее можно было почувствовать, что она прожила жизнь длинную чистую, где не было ни ошибок, ни падений, но работа, долг, культура» [1,58]. Герой, его внешний облик, его жизнь – как автор умеет тонко подмечать связи между этими деталями.

Читатель вместе с героями повести попадает в старую усадьбу, бывшую вотчину Годуновых и видит преображение огромного деревянного мрачного дома под воздействием умелых рук Натальи Григорьевны: «<…>под ее умелым водительством переставили мебель; что нужно-добавили: появились скатерти на столах, на окнах портьеры, букеты сирени в вазах» [1,63]. Мало любить уют, его еще надо научиться создавать.

А вот Антон ненавидит «дворню, сундуки и порядок» [1, 64] в доме Вернадских (речь идет о московском доме) и олицетворением этого порядка считает Наталью Григорьевну. И опять же мы видим, как человек на подсознательном уровне устраивает свой быт в соответствии со своими правилами, привычками, куда бы он ни приехал, где бы он ни находился. Вещь выступает как средство раскрытия характера человека, а в данном случае - героев повести.

Читатель попадает на вечер к Лабунской и окунается в богемную жизнь Москвы, обстановку, царящую в аристократической среде. Б. К. Зайцев передает впечатление Машуры от соприкосновения с этим миром: «Лесенка вывела ее в большую студию, под самой крышей. Угол отводился для раздевания. Главная же комната, вся в свету, разделена суконной занавесью пополам. Обстановка показалась непривычной: висели плакаты, замысловатые картины; по стенам - нечто вроде нар, на которых можно сидеть и лежать. Вместо рампы – грядка свежих гиацинтов. <…> невидимая музыка, свет погас, зеленоватые сукна над гиацинтами медленно раздвинулись» [1,89-90]. Обстановка для Машуры действительно непривычная. После барства и его всевозможных проявлений в доме матери, после впечатления от комнаты Христофорова, это совсем иной, малоизвестный для нее мир. Но все, что предстало перед глазами Машуры – это воплощение торжества в человеке творческих начал, стремление дарить искусство окружающим, и не важно, что люди сидят на нарах во время представления.

Динамичное развитие сюжета связано со стремительным изменением художественного пространства. Так, Зайцев переносит место действия в столовую в доме Вернадских. У Натальи Григорьевны приемный день, собрались знакомые и друзья. Всё в обстановке столовой, каждая деталь говорит сама за себя: диваны, дорогие темно-коричневые обои, букеты мимоз и красная роза в граненом с толстыми стенками стаканчике, печенья торты, хрустали, конфеты – все нынче нарядней, пышней обычного. Читатель уже знаком с любовью Натальи Григорьевны к порядку, ее умением создавать уют. Здесь читатель заметит, как убранство комнаты гармонично сочетается с внушительным видом самой хозяйки: «Сама она, в черном бархатном платье, с бриллиантовой брошью, в золотых очках, при седой шевелюре» [1,94].

И вот новое место действия - квартира Анны Дмитриевны. Автор повести предлагает вниманию читателей описание залы в доме Анны Дмитриевны и, одновременно, раскрывает потайные уголки внутреннего мира хозяйки. Он, как чуткий психолог, проникает в тайны сознания и раскрывает нам способность памяти человека запоминать чувства, эмоции, пережитые когда-то. Импульсом подобных воспоминаний для героини послужили звуки рояля и сама обстановка залы: «Проходя мимо бехштейновского рояля, она приподняла крышку и взяла несколько нот на клавиатуре. Смутная тягость была у ней на сердце. Она вздохнула и сразу же вспомнила. Эти самые звуки, такой же белый день, рояль, зала, похожая на эту, и она сама, еще совсем молодая, недавно замужем. Так же она брала несколько нот, а он вышел из той двери. Шел молча. Лицо было красное. Потом молча же, со всего маху ударил ее по щеке. Крышку она захлопнула, быстро вышла…» [1,100].

А.Г.Горнфельд напишет о творчестве Б. К. Зайцеве: «Его слова умные, наблюдательные, нежные и определенные. <…> Его рассказы полны чего-то невысказанного, но важного: как в хорошей картине есть воздух, так в его рассказах чувствуется психическая атмосфера и подчас кажется, что именно эта воздушная перспектива настроения есть самый важный для него предмет изображения. Он пишет мелкими мазками, точками незначительных подробностей, легко брошенными, но вдумчивыми эпитетами; и часто эти штришки разом освещают нам содержание явления, в которое мы вдумывались, и переводят в сознание то, что смутно ощущалось за его порогом» [12, 20].

Многие писатели, а в их числе и Б.К.Зайцев, чутко уловили еще одну грань во взаимоотношениях между человеком и вещью: материальная ценность последней может заслонять человека, он оценивается обществом по тому, насколько дорогими вещами обладает. И человек часто уподобляется вещи. Об этом предсмертный крик героини пьесы А. Н. Островского «Бесприданница»: «Вещь… да, вещь! Они правы, я вещь, а не человек» [15, 388]. Подобный мотив возникает и в повести Б. К. Зайцева, когда автор заставляет свою героиню, Анну Дмитриевну, раскрыться перед Христофоровым: «Я просто была хорошенькая девчонка, когда меня продали замуж ... или сама продалась. Меня отдали за такое, знаете ли, миллионное животное…Сверхъестественно миллионное. И животное - сверхъестественное» [1, 81-82]. Крик раненой женской души слышится в этих словах. Читатель видит глагол «продали» и первая словесная ассоциация, возникающая для возможного продолжения контекста - «вещь». Но героиня говорит о себе, и тем ярче раскрывается пошлость светского общества, в котором себя оценивают, как вещь, и замуж отдают не за человека, а за «денежный мешок».

Горечь судьбы топится в блеске, богатстве, внешнем шике. Диссонанс чувствуется, когда мы видим Анну Дмитриевну в Большом театре. С одной стороны – золото и красный шелк, красный штоф, тяжелые складки портьер лож с затканными на пурпуре цветами, великодержавный дух во всем, нечто пышное в облике зрительного зала, а с другой – Анна Дмитриевна, «сдержанна, одета в черном, несколько бледна» [1, 104]. И главный герой повести, Христофоров, чувствует себя «затерянным в огромной, разодетой толпе» [1, 103].

И опять стремительное развитие сюжета повести заставляет читателя оказаться в другом месте - в квартире Фанни, в Армянском переулке. Вот как Зайцев описывает нам еще одно «убежище человеческое»: «Была она запутанного, сложного устройства, с бильярдной комнатой, полутемной столовой, огромной гостиной, не менее чем тремя спальнями. Старинные, дорогие вещи стояли вперемежку с рыночными; в гостиной сомнительные картины; в общем, дух безалаберной, праздной и веселой жизни» [1, 106-107]. И опять читатель слышит авторскую оценку героя, его жизни, сделанную на основе окружающих его вещей. И затем, уже вкладывает психологическое объяснение этому в уста героини повести, Анны Дмитриевны: «Фанни живой человек, неунывающий. В клубе ночами в карты дуется, поспит два часа, и как рукой сняло, опять весела, в кафе, в концерт, куда угодно» [1, 107].

Можно сделать вывод, что не всегда вещи так важны для человека, иногда они являются просто данью тому, что принято в обществе. На примере Фанни, мы видим, что вещи для нее - не цель жизни.

И опять же, чисто на психологическом уровне, можно объяснить стремление человека чистого, светлого уйти от всей этой мишуры, напускного. Для примера можно обратиться к эпизоду, когда Христофоров на карнавале задается вопросом: «Для чего он был здесь?». Автор рисует, как герой повести ищет уединения, жаждет ухода от этого блеска, шума: «Он потолкался еще среди масок по залам, и машинально забрел в темный закоулок у передней, откуда лесенка шла наверх. Он почему-то поднялся - и попал в две полутемные антресоли. <…> В дальней он сел на ситцевый диванчик, вздохнул и закурил. Эту комнату не готовили. Не было декорации, мебель обычная. В углу, у иконы, лампадка. Окна выходили в сад» [1,131]. Именно эта обстановка привычна Христофорову, именно она гармонична его чистой, смиреной душе, здесь он чувствует способность к размышлению.

Если обратиться для сравнения к двум эпизодам, описывающим разные комнаты: комнату Христофорова и антресоли в вышеприведенном отрывке, то читатель без труда заметит, что есть существенные детали в этих описаниях, несущие в себе определенное смысловое наполнение. Эти детали - икона и лампадка. Символ веры, обращенности к чистоте, духовности. Перед Богом все люди равны. И герои повести, оказываясь перед иконой, чувствуют себя иначе, чем в мире, который дарит им бездушный блеск. Даже Анна Дмитриевна, светская дама до корней волос, и та меняется, находясь в комнате Христофорова, а затем ее душа испытает стремление раскрыться, выплеснуть свои наболевшие мысли, а человеком, ее слушающим, станет никто иной, а Христофоров. Может быть, именно потому, что в нем чувствуется эта святость, чистота, незапятнанность.

Заканчивая наблюдение над текстом повести Б. К. Зайцева «Голубая звезда», можно выделить следующие функции вещных деталей:

1. через вещные детали происходит раскрытие внутреннего мира героя, его характера, индивидуальных особенностей;

2. вещная деталь служит импульсом для воспоминаний, связанных с ранее пережитыми чувствами;

3. вещная деталь раскрывает различное смысловое наполнение жизни героев повести (свет лампадки, лики икон выступают в противовес блеску, мишуре, богемности столичной жизни);

4. вещная деталь выступает как деталь-символ.

Возможно, повесть «Голубая звезда» покажется современному подростку не во всем понятной и трудной. Но, по моему глубокому убеждению, останется в душе, как неизгладимое настроение, от которого усиливается наша сопричастность к миру. 

Библиографический список