Перевод отрывка из романа Джонатана Свифта: «Путешествия Гулливера»

Перевод  отрывка из романа Джонатана Свифта: 

«Путешествия Гулливера» (часть I, «Путешествие в Лилипутию»)

Глава I

Автор рассказывает о себе и своей семье. Его первое побуждение к путешествию. Он потерпел кораблекрушение и спасает свою жизнь вплавь. В целости и сохранности оказывается на берегу в стране Лилипутов; его взяли в плен и увезли вглубь страны.

У моего отца было небольшое поместье в Ноттингемшире: я был третьим из пяти сыновей. Когда мне исполнилось четырнадцать, он отправил меня в колледж Эммануэля в Кембридже, где я прожил три года и полностью посвятил себя учебе; но расходы на мое содержание, хотя я получал очень скудное пособие, были слишком велики для моего скромного состояния, я был назначен учеником мистера Джеймса Бейтса, выдающегося ученого. Хирург в Лондоне, с которым я проработал четыре года. Мой отец время от времени присылал мне небольшие суммы денег, и я тратил их на изучение навигации и других разделов математики, полезных тем, так как я всегда верил, что рано или поздно мне выпадет удача заняться этим. Расставшись с мистером Бейтсом, я отправился к своему отцу, где с его помощью, с помощью моего дяди Джона и некоторых других родственников я получил сорок фунтов и обещания выплачивать тридцать фунтов в год на мое содержание в Лейдене: там я изучал физику два года и семь месяцев, зная это вскоре после моего возвращения из Лейдена мой добрый хозяин, мистер Бейтс, порекомендовал меня в качестве хирурга на «ЛАСТОЧКУ», к капитану Абрахаму Панелю, командиру, с которым я проработал три с половиной года, совершив одно или два путешествия в Левант и некоторые другие места. Вернувшись, я решил поселиться в Лондоне, к чему меня подбодрил мистер Бейтс, мой хозяин, и он порекомендовал меня нескольким пациентам. Я снял часть небольшого дома в Олд-Джури и, получив совет изменить свое положение, женился на миссис Мэри Бартон, второй дочери мистера Эдмунда Бартона, чулочника с Нью Гент –стрит, от которой получил четыреста фунтов на приданое.

Но мой добрый хозяин Бейтс умирает два года назад, а у меня мало друзей, и мой бизнес начал приходить в упадок, ибо совесть не позволяла мне подрожать дурной практики слишком многих моих собратьев. Поэтому, посоветовавшись с женой и некоторыми знакомыми, я решил снова отправиться в море. Я был судовым врачом на двух кораблях и в течении шести лет совершил несколько плаваний в Ост-Индию и Вест-Вест, благодаря чему мое состояние немного улучшилось. Часы досуга я проводил за чтением лучших авторов, древних и современных, так как у меня всегда было в наличии большое количество книг, а когда я бывал на берегу, то наблюдал за нравами и распорядком людей, а так же изучал их язык, что давалось мне с большой легкостью, благодаря моим способностям насколько мне помниться.

Последнее из этих плаваний оказалось не слишком удачным, я устал от моря и намеревался остаться дома с женой и семьей. Я переехал из Олд-Джеври на Феттер-лейн, а оттуда в Уоппинг, надеясь завести деловые отношения среди моряков, но из этого ничего не вышло. После трехлетнего ожидания, что все наладится, я принял выгодное предложение от капитана Уильяма Причарда, капитана «АНТИЛОПЫ», который совершал плавание в Южное море. Мы отплыли из Бристоля 4 мая 1699 года, и поначалу наше путешествие было очень удачным.

Подробности наших приключений в этих морях; будет достаточно сообщить ему, что при нашем переходе оттуда в Ост-Индию сильный шторм отнес нас к северу-западу от земли Ван-Димена. Согласно наблюдениям, мы находились на 30 градусах 2 минутах южной широты. Двенадцать человек из нашей команды умерли от чрезмерного труда и недостатка пищи; остальные были в очень плохом состоянии. 5 ноября, в начале лета в тех краях, когда погода была очень туманной, моряки заметили скалу на расстоянии половины кабельтова от корабля; но ветер был такой сильный, что нас отбросило прямо на нее, и мы немедленно раскололись. Шестеро членов экипажа, в том числе и я, спустив лодку в море, попытались отойти подальше от корабля из скалы. По моим подсчетам, мы проплыли на веслах около трех лиг, пока не выбились из сил, так как были измотаны работой еще на корабле. Таким образом, мы положились на милость волн, и примерно через полчаса лодка была опрокинута внезапным шквалом, налетевшим с севера. Что стало с моими товарищами по лодке, а также с теми, кто спасся на скале или остался на судне, я не могу сказать, но предполагаю, что все они погибли.

Что касается меня, то я плыл, как велела мне судьба, и ветер и прилив подталкивали меня вперед. Я часто опускал ноги и не чувствовал дна; но когда я почти выбился из сил и больше не мог бороться, я обнаружил, что нахожусь на глубине, и к этому времени шторм значительно утих. Склон был таким небольшим, что я прошел около мили, прежде чем добрался до берега, продвинулся вперед почти на полмили, но не смог обнаружить никаких признаков домов или обитателей; по крайней мере, я был в таком слабом состоянии, что не заметил их. Я очень устал, и из-за этого, а также из-за жары и примерно полпинты бренди, которое я выпил, покидая корабль, мне захотелось спать. Я лег на траву, которая была очень короткой и мягкой, и проспал там так крепко, как никогда в жизни, и, по моим подсчетам, проспал около девяти часов, потому что, когда я проснулся, только начинало светать. Я попытался встать, но был не в состоянии пошевелиться, потому что, поскольку я лежал на спине, я обнаружил, что мои руки и ноги были крепко привязаны с обеих сторон к земле, и мои волосы, которые были длинными и густыми, были связаны таким же образом. Я также почувствовал несколько тонких жгутов на своем теле, от подмышек до бедер. Я мог смотреть только вверх; солнце начало припекать, и свет резал глаза. Я услышал непонятный шум вокруг себя, но в той позе, в которой я лежал, не мог видеть ничего, кроме неба. Немного позже я почувствовал, как что-то живое шевельнулось у меня на левой ноге, которое, мягко продвигаясь вперед по моей груди, почти доставало мне до подбородка; опустив глаза, на сколько мог, я увидел, что это человеческое существо ростом не более шести дюймов, с луком и стрелами в руках, и дрожь за его спиной. В тое время я почувствовал еще по меньшей мере сорок таких же ощущений (как я и предполагал), последовавших за первым. Я был в крайнем изумлении и заревел так громко, что все они в испуге отбежали назад; а некоторые из них, как мне потом рассказали, ушиблись при падении, когда спрыгивали с моих боков на землю. Однако вскоре они вернулись, и один из них отважился зайти так далеко, что смог полностью разглядеть мое лицо, подняв руки и глаза в знак восхищения он выкрикнул пронзительным, но отчетливым голосом: «Гекина дегуль». Остальные повторили те же слова несколько раз, но тогда я не понял, что они означают. Все это время, как может догадаться читатель, я находился в большом беспокойстве. Наконец, изо всех сил пытаясь освободиться, мне посчастливилось разорвать веревки и выдернуть колышки, которыми моя левая рука была прикована к земле; подняв ее к лицу, я обнаружил, какими методами они меня связали, и в тоже время с яростной силой вырвали мою левую руку. Потянув, что причинило мне сильную боль, я немного ослабил завязки, стягивавшие мои волосы с левой стороны, так что смог повернуть голову всего на два дюйма. Но твари убежали во второй раз, прежде чем я успел схватить их; после чего раздался громкий крик с очень пронзительным акцентом, и после того, как он прекратился, я услышал, как одна из них громко закричала «Тольго фонак »; и в тоже мгновение я почувствовал, как более сотни стрел вонзились в мою левую руку, которые, укололи меня, как множество иголок; и, кроме того, они снова взмыли в воздух, как мы делаем с бомбами в Европе, и многие из них, я полагаю, упали на мое тело, и немного на мое лицо, которое я тут же прикрыл левой рукой. Когда этот град стрел закончился, я упал, застонав от горя и боли; и когда я снова попытался высвободиться, они выпустили еще один залп, еще более сильный, чем первый, и некоторые из них попытались проткнуть меня копьями в бока; но, к счастью, на мне была защитная куртка, которую они не смогли достать. Я решил, что самым благоразумным будет лежать неподвижно, и намеревался продержаться так до ночи, поскольку моя левая рука уже была свободна, я легко могу освободиться; что же касается местных жителей, то у меня были основания полагать, что я смогу справиться с самой большой армией, которую они могли выставить против меня.

Но судьба распорядилась иначе. Когда люди заметили, что я веду себя тихо, они больше не выпускали стрел; но по шуму, который я слышал, я понял, что их число увеличилось; и примерно в четырех ядрах от меня, над моим правым ухом, я больше часа слышал стук, похожий на то, что издают люди за работой; когда я поворачивал голову, их число увеличивалось.

Когда я повернул голову — насколько позволяли колышки и верёвки, — я увидел помост, возведённый примерно в полутора футах от земли. Он мог вместить четырёх местных жителей; к нему вели две‑три лестницы. С этого помоста один из стоявших там, по-видимому, знатного рода, произнёс длинную речь, из которой я не понял ни единого слога.

Впрочем, следует упомянуть, что прежде чем главное лицо начало свою речь, оно трижды возгласило: «Лангро дегуль сан» (впоследствии эти слова, как и прежние, были мне повторены и разъяснены). После этого около пятидесяти жителей подошли и разрезали верёвки, привязывавшие левую сторону моей головы, — что дало мне возможность повернуть её вправо и рассмотреть говорящего, а также его жесты.

Он выглядел человеком средних лет и был выше троих сопровождавших его. Один из них, по-видимому, паж, поддерживал его шлейф и казался чуть длиннее моего среднего пальца; двое других стояли по обе стороны, поддерживая его. Он разыгрывал из себя настоящего оратора; я различал в его речи множество угрожающих интонаций, а также нотки обещаний, сострадания и доброты.

Я ответил несколькими словами, но в самой покорной манере: поднял левую руку и устремил оба глаза к солнцу, словно призывая его в свидетели. Будучи почти изнурён голодом — ведь я не съел ни крошки за несколько часов до того, как покинул корабль, — я ощутил, как сильно взывают ко мне потребности природы. Не в силах сдерживать своё нетерпение (возможно, вопреки строгим правилам приличия), я то и дело прикладывал палец ко рту, давая понять, что хочу есть.

Хурго (так, как я впоследствии узнал, называют здесь знатного вельможу) отлично меня понял. Он спустился с помоста и приказал приставить к моим бокам несколько лестниц. По ним взошло более сотни жителей; они направились к моему рту, неся корзины, наполненные едой, которую по приказу короля прислали сюда, едва лишь до него дошли первые известия обо мне.

Я заметил, что там было мясо нескольких животных, но по вкусу не смог их различить. Там были лопатки, ноги и поясницы, по форме напоминавшие бараньи, и очень хорошо приготовленные, но меньше, чем крылья жаворонка. Я съедал их по два‑три куска за раз и брал по три хлебца одновременно — каждый размером с пулю для мушкета.

Они подавали мне еду так быстро, как только могли, проявляя тысячи знаков изумления и удивления перед моими размерами и аппетитом. Затем я сделал ещё один знак, показывая, что хочу пить. По моему аппетиту они поняли, что малого количества мне будет недостаточно; и, будучи чрезвычайно изобретательным народом, они с большой ловкостью подвесили одну из своих самых больших бочек, затем подкатили её к моей руке и выбили пробку. Я выпил всё залпом — что было нетрудно, ибо бочка вмещала не более полпинты, — и напиток напоминал бургундское вино, но был гораздо вкуснее.

Мне принесли вторую бочку, которую я выпил таким же образом, и сделал знаки, что хочу ещё; но у них больше ничего не было.

Когда я совершил эти чудеса, они закричали от радости и заплясали у меня на груди, повторяя, как и в начале, «Хекина дегуль». Они дали мне знак сбросить обе бочки, но сначала предупредили людей внизу, чтобы те отошли в сторону, громко крикнув: «Борах мевола». Когда они увидели бочки в воздухе, раздался всеобщий возглас: «Хекина дегуль!»

Признаюсь, пока они бегали взад и вперёд по моему телу, меня не раз подмывало схватить сорок или пятьдесят первых, кто окажется в пределах моей досягаемости, и швырнуть их о землю. Но воспоминание о том, что я уже испытал (что, вероятно, было ещё не самым страшным из того, что они могли сделать), а также данное им обещание чести — ибо именно так я истолковал своё покорное поведение — вскоре изгнали эти мысли.

Кроме того, я теперь считал себя связанным законами гостеприимства по отношению к народу, который обходился со мной столь щедро и с таким великолепием. Однако мысленно я не мог не удивляться бесстрашию этих крошечных смертных, которые осмеливались взбираться и ходить по моему телу, пока одна из моих рук была свободна, не трепеща при самом виде столь чудовищного создания, каким я, должно быть, казался им.

Спустя некоторое время, когда они заметили, что я больше не требую еды, передо мной появился человек высокого ранга, присланный его императорским величеством. Его превосходительство, взобравшись на нижнюю часть моей правой ноги, продвинулся к моему лицу в сопровождении примерно дюжины своих приближённых. Предъявив свои полномочия под королевской печатью, которую поднёс близко к моим глазам, он произнёс речь минут на десять без каких‑либо признаков гнева, но с определённой решимостью, часто указывая вперёд — как я впоследствии выяснил, в направлении столицы, находившейся примерно в полумиле отсюда. Именно туда, согласно решению, принятому его величеством на совете, меня надлежало доставить.

Я ответил несколькими словами, но без особого толку, и сделал знак свободной рукой: приложил её к другой (но над головой его превосходительства, чтобы не причинить вреда ему или его свите), а затем к своей голове и телу, желая показать, что прошу свободы. Похоже, он понял меня достаточно хорошо, ибо покачал головой в знак неодобрения и держал руку в позе, показывающей, что меня должны везти как пленника. Однако он сделал другие знаки, давая понять, что у меня будет достаточно еды и питья и очень хорошее обращение.

После этого я снова подумывал о том, чтобы попытаться разорвать свои путы; но вновь, ощутив жгучую боль от их стрел на лице и руках (которые были все в волдырях, причём многие дротики всё ещё торчали в них), а также заметив, что число моих противников растёт, я дал понять, что они могут делать со мной, что пожелают. После этого «Хурго» и его свита удалились с большой учтивостью и весёлыми лицами.

Вскоре после этого я услышал всеобщий крик с частым повторением слов «Пеплом селан», и почувствовал, как множество людей на моей левой стороне ослабляют верёвки настолько, что я смог повернуться на правый бок и облегчиться, что я и сделал весьма обильно — к великому изумлению народа. Предположив по моим движениям, что я собираюсь сделать, они немедленно расступились справа и слева, чтобы избежать потока, который обрушился с таким шумом и силой.

Но прежде чем это произошло, они смазали моё лицо и обе руки какой‑то очень приятной на запах мазью, которая через несколько минут сняла всю жгучую боль от стрел. Эти обстоятельства, вкупе с подкреплением, полученным от их еды и питья (которые были весьма питательны), склонили меня ко сну. Я проспал около восьми часов — как мне сообщили впоследствии; и это неудивительно, ибо врачи по приказу императора подмешали снотворное в бочки с вином.

Оказывается, в тот самый момент, когда меня обнаружили спящим на земле после моего прибытия, император получил об этом срочное известие и на совете решил, что меня следует связать так, как я уже описал (это было сделано ночью, пока я спал); что мне следует посылать обильное количество еды и питья, а также подготовить машину для перевозки меня в столицу.

Это решение, возможно, покажется весьма смелым и опасным, и я уверен, что ни один европейский монарх не поступил бы так в подобном случае. Однако, на мой взгляд, оно было чрезвычайно благоразумным, а также великодушным: ведь если бы эти люди попытались убить меня копьями и стрелами, пока я спал, я наверняка проснулся бы от первого ощущения боли, что могло настолько разбудить мою ярость и силу, что я сумел бы разорвать верёвки, которыми был связан. После этого, поскольку они не смогли бы оказать сопротивление, им не стоило ожидать пощады.

Эти люди — превосходнейшие математики и достигли большого совершенства в механике благодаря покровительству и поощрению императора, который является известным покровителем наук. Этот принц имеет несколько машин на колёсах для перевозки деревьев и других тяжёлых грузов. Он часто строит свои крупнейшие военные корабли (некоторые длиной в девять футов) в лесах, где растёт древесина, и перевозит их на этих машинах на расстояние трёх‑четырёхсот ярдов к морю.

Пятьсот плотников и инженеров немедленно приступили к работе, чтобы подготовить самую большую из имеющихся у них машин. Это была деревянная рама, приподнятая на три дюйма от земли, длиной около семи футов и шириной четыре фута, передвигавшаяся на двадцати двух колёсах. Крик, который я слышал, ознаменовал прибытие этой машины, отправившейся в путь, как оказалось, через четыре часа после моего прибытия. Её подвезли параллельно тому месту, где я лежал.

Но главной трудностью было поднять и поместить меня в это транспортное средство. Для этой цели установили восемьдесят шестов высотой в один фут, а очень прочные верёвки толщиной с бечёвку прикрепили крюками к многочисленным бандажам, которые рабочие обвили вокруг моей шеи, рук, тела и ног. Девятьсот самых сильных мужчин были заняты тем, что тянули эти верёвки через множество блоков, закреплённых на шестах; и таким образом менее чем за три часа меня подняли и поместили в машину, где крепко привязали.

Всё это мне рассказали впоследствии, ибо во время проведения операции я пребывал в глубоком сне — меня напоили снотворным, подмешанным в напиток. Чтобы доставить меня в столицу (как я уже упоминал, она находилась на расстоянии полумили), задействовали полторы тысячи крупнейших императорских лошадей, каждая высотой примерно четыре с половиной дюйма.

Примерно через четыре часа после начала путешествия я проснулся из‑за весьма нелепого происшествия. Повозку ненадолго остановили, чтобы устранить некую неполадку, и несколько юных местных жителей из любопытства захотели посмотреть, как я выгляжу во сне. Они забрались в повозку и тихонько подкрались к моему лицу. Один из них, офицер стражи, ткнул острым концом своего полукопья глубоко в мою левую ноздрю. Это вызвало щекотку, словно от соломинки, и я громко чихнул. Тогда они незаметно скрылись, и лишь через три недели я узнал причину столь внезапного пробуждения.

Остаток дня мы продолжали долгий переход. На ночь меня окружили пятью сотнями стражников — половина с факелами, половина с луками и стрелами, готовые застрелить меня, если я попытаюсь пошевелиться.

На следующее утро, с восходом солнца, мы двинулись дальше и около полудня остановились в двухстах ярдах от городских ворот. Император и вся его свита вышли нас встретить, однако высшие сановники ни за что не позволили его величеству рисковать собой, взбираясь на моё тело.

Там, где остановилась повозка, стоял древний храм, считавшийся самым большим во всём королевстве. Несколько лет назад в нём произошло чудовищное убийство, и, согласно религиозным представлениям местных жителей, здание стало осквернённым. Поэтому его перестали считать священным, приспособили для обычных нужд, а все украшения и утварь вынесли. Было решено, что я буду размещаться в этом строении.

Большие ворота, выходящие на север, имели около четырёх футов в высоту и почти два фута в ширину — сквозь них я мог легко проползти. По обе стороны от ворот находились небольшие окошки, расположенные не выше шести дюймов от земли. Через левое окошко королевский кузнец протащил восемьдесят одну цепь — подобные тем, что в Европе висят на дамских часах, но почти такого же размера. Эти цепи прикрепили к моей левой ноге тридцатью шестью замками.

Напротив храма, по другую сторону широкой дороги, в двадцати футах от него, стояла башня высотой не менее пяти футов. На неё поднялся император в сопровождении многих высокопоставленных придворных, чтобы, как мне сказали, понаблюдать за мной (сам я их не видел).

Кажется, что более ста тысяч горожан вышли посмотреть на меня. Несмотря на охрану, полагаю, что не менее десяти тысяч человек в разное время забирались на моё тело с помощью лестниц. Однако вскоре был издан указ, запрещающий это под страхом смерти.

Когда рабочие убедились, что мне невозможно освободиться, они разрезали все связывавшие меня верёвки. Тогда я поднялся, испытывая самую мрачную тоску, какая только была в моей жизни. Но шум и изумление толпы, увидевшей, как я встаю и начинаю ходить, невозможно описать.

Цепи, удерживавшие мою левую ногу, имели около двух ярдов в длину. Они не только позволяли мне ходить вперёд и назад по полукругу, но, будучи закреплёнными в четырёх дюймах от ворот, давали возможность заползать внутрь и лежать во весь рост в храме.

Jonathan Swift: Gulliver's Travels

A Voyage to Liliput.

Chapter I

The author gives some account of himself and family. His first inducements

to travel. He is shipwrecked, and swims for his life. Gets safe on shore in the

country of Lilliput; is made a prisoner, and carried up the country.

My father had a small estate in Nottinghamshire: I was the third of five sons. He

sent me to Emanuel College in Cambridge at fourteen years old, where I resided

three years, and applied myself close to my studies; but the charge of maintaining

me, although I had a very scanty allowance, being too great for a narrow fortune, I was bound apprentice to Mr. James Bates, an eminent surgeon in London, with whom I continued four years. My father now and then sending me small sums of money, I laid them out in learning navigation and other parts of the mathematics, useful to those who intend to travel, as I always believed it would be, sometime or other, my fortune to do. When I left Mr. Bates, I went down to my father: where, by the assistance of him and my uncle John, and some other relations, I got forty pounds, and a promise of thirty pounds a year to maintain me at Leyden: there I studied physic two years and seven months, knowing it would be useful in long

Soon after my return from Leyden, I was recommended by my good master, Mr.

Bates, to be surgeon to the SWALLOW, Captain Abraham Pannel, commander;

with whom I continued three years and a half, making a voyage or two into the

Levant, and some other parts. When I came back I resolved to settle in London; to which Mr. Bates, my master, encouraged me, and by him I was recommended to several patients. I took part of a small house in the Old Jewry; and being advised to alter my condition, I married Mrs. Mary Burton, second daughter to Mr. Edmund Burton, hosier, in Newgate-street, with whom I received four hundred pounds for a portion.

But my good master Bates dying in two years after, and I having few friends, my business began to fail; for my conscience would not suffer me to imitate the bad practice of too many among my brethren. Having therefore consulted with my wife, and some of my acquaintance, I determined to go again to sea. I was surgeon successively in two ships, and made several voyages, for six years, to the East and West Indies, by which I got some addition to my fortune. My hours of leisure I spent in reading the best authors, ancient and modern, being always provided with a good number of books; and when I was ashore, in observing the manners and dispositions of the people, as well as learning their language; wherein I had a great facility, by the strength of my memory.

The last of these voyages not proving very fortunate, I grew weary of the sea, and intended to stay at home with my wife and family. I removed from the Old Jewry to Fetter Lane, and from thence to Wapping, hoping to get business among the sailors; but it would not turn to account. After three years expectation that things would mend, I accepted an advantageous offer from Captain William Prichard, master of the ANTELOPE, who was making a voyage to the South Sea. We set sail from Bristol, May 4, 1699, and our voyage was at first very prosperous.

It would not be proper, for some reasons, to trouble the reader with the particulars of our adventures in those seas; let it suffice to inform him, that in our passage from thence to the East Indies, we were driven by a violent storm to the north-west of Van Diemen’s Land. By an observation, we found ourselves in the latitude of 30 degrees 2 minutes south. Twelve of our crew were dead by immoderate labour and ill food; the rest were in a very weak condition. On the 5th of November, which was the beginning of summer in those parts, the weather being very hazy, the seamen spied a rock within half a cable’s length of the ship; but the wind was so strong, that we were driven directly upon it, and immediately split. Six of the crew, of whom I was one, having let down the boat into the sea, made a shift to get clear of the ship and the rock. We rowed, by my computation, about three leagues, till we were able to work no longer, being already spent with labour while we were in the ship. We therefore trusted ourselves to the mercy of the waves, and in about half an hour the boat was overset by a sudden flurry from the north. What became of my companions in the boat, as well as of those who escaped on the rock, or were left in the vessel, I cannot tell; but conclude they were all lost.

For my own part, I swam as fortune directed me, and was pushed forward by wind and tide. I often let my legs drop, and could feel no bottom; but when I was almost gone, and able to struggle no longer, I found myself within my depth; and by this time the storm was much abated. The declivity was so small, that I walked near a mile before I got to the shore, which I conjectured was about eight o’clock in the evening. I then advanced forward near half a mile, but could not discover any sign of houses or inhabitants; at least I was in so weak a condition, that I did not observe them. I was extremely tired, and with that, and the heat of the weather, and about half a pint of brandy that I drank as I left the ship, I found myself much inclined to sleep. I lay down on the grass, which was very short and soft, where I slept sounder than ever I remembered to have done in my life, and, as I reckoned, about nine hours; for when I awaked, it was just day-light. I attempted to rise, but was not able to stir: for, as I happened to lie on my back, I found my arms and legs were strongly fastened on each side to the ground; and my hair, which was long and thick, tied down in the same manner. I likewise felt several slender ligatures across my body, from my arm-pits to my thighs. I could only look upwards; the sun began to grow hot, and the light offended my eyes. I heard a confused noise about me; but in the posture I lay, could see nothing except the sky. In a little time I felt something alive moving on my left leg, which advancing gently forward over my breast, came almost up to my chin; when, bending my eyes downwards as much as I could, I perceived it to be a human creature not six inches high, with a bow and arrow in his hands, and a quiver at his back.

In the meantime, I felt at least forty more of the same kind (as I conjectured) following the first. I was in the utmost astonishment, and roared so loud, that they all ran back in a fright; and some of them, as I was afterwards told, were hurt with the falls they got by leaping from my sides upon the ground. However, they soon returned, and one of them, who ventured so far as to get a full sight of my face, lifting up his hands and eyes by way of admiration, cried out in a shrill but distinct voice, Hekinah degul: the others repeated the same words several times, but then I knew not what they meant. I lay all this while, as the reader may believe, in great uneasiness.

At length, struggling to get loose, I had the fortune to break the strings, and wrench out the pegs that fastened my left arm to the ground; for, by lifting it up to my face, I discovered the methods they had taken to bind me, and at the same time with a violent pull, which gave me excessive pain, I a little loosened the strings that tied down my hair on the left side, so that I was just able to turn my head about two inches. But the creatures ran off a second time, before I could seize them; whereupon there was a great shout in a very shrill accent, and after it ceased I heard one of them cry aloud Tolgo phonac; when in an instant I felt above a hundred arrows discharged on my left hand, which, pricked me like so many needles; and besides, they shot another flight into the air, as we do bombs in Europe, whereof many, I suppose, fell on my body, (though I felt them not), and some on my face, which I immediately covered with my left hand. When this shower of arrows was over, I fell a groaning with grief and pain; and then striving again to get loose, they discharged another volley larger than the first, and some of them attempted with spears to stick me in the sides; but by good luck I had on a buff jerkin, which they could not pierce. I thought it the most prudent method to lie still, and my design was to continue so till night, when, my left hand being already loose, I could easily free myself: and as for the inhabitants, I had reason to believe I might be a match for the greatest army they could bring against me, if they were all of the same size with him that I saw.

But fortune disposed otherwise of me. When the people observed I was quiet, they discharged no more arrows; but, by the noise I heard, I knew their numbers increased; and about four yards from me, over against my right ear, I heard a knocking for above an hour, like that of people at work; when turning my head that way, as well as the pegs and strings would permit me, I saw a stage erected about a foot and a half from the ground, capable of holding four of the inhabitants, with two or three ladders to mount it: from whence one of them, who seemed to be a person of quality, made me a long speech, whereof I understood not one syllable. But I should have mentioned, that before the principal person began his oration, he cried out three times, Langro dehul san (these words and the former were afterwards repeated and explained to me); whereupon, immediately, about fifty of the inhabitants came and cut the strings that fastened the left side of my head, which gave me the liberty of turning it to the right, and of observing the person and gesture of him that was to speak.

He appeared to be of a middle age, and taller than any of the other three who attended him, whereof one was a page that held up his train, and seemed to be somewhat longer than my middle finger; the other two stood one on each side to support him. He acted every part of an orator, and I could observe many periods of threatenings, and others of promises, pity, and kindness. I answered in a few words, but in the most submissive manner, lifting up my left hand, and both my eyes to the sun, as calling him for a witness; and being almost famished with hunger, having not eaten a morsel for some hours before I left the ship, I found the demands of nature so strong upon me, that I could not forbear showing my impatience (perhaps against the strict rules of decency) by putting my finger frequently to my mouth, to signify that I wanted food. The hurgo (for so they call a great lord, as I afterwards learnt) understood me very well. He descended from the stage, and commanded that several ladders should be applied to my sides, on which above a hundred of the inhabitants mounted and walked towards my mouth, laden with baskets full of meat, which had been provided and sent thither by the king’s orders, upon the first intelligence he received of me. I observed there was the flesh of several animals, but could not distinguish them by the taste. There were shoulders, legs, and loins, shaped like those of mutton, and very well dressed, but smaller than the wings of a lark. I ate them by two or three at a mouthful, and took three loaves at a time, about the bigness of musket bullets.

They supplied me as fast as they could, showing a thousand marks of wonder and astonishment at my bulk and appetite. I then made another sign, that I wanted drink. They found by my eating that a small quantity would not suffice me; and being a most ingenious people, they slung up, with great dexterity, one of their largest hogsheads, then rolled it towards my hand, and beat out the top; I drank it off at a draught, which I might well do, for it did not hold half a pint, and tasted like a small wine of Burgundy, but much more delicious. They brought me a second hogshead, which I drank in the same manner, and made signs for more; but they had none to give me.

When I had performed these wonders, they shouted for joy, and danced upon my breast, repeating several times as they did at first, Hekinah degul. They made me a sign that I should throw down the two hogsheads, but first warning the people below to stand out of the way, crying aloud, Borach mevolah; and when they saw the vessels in the air, there was a universal shout of Hekinah degul.

I confess I was often tempted, while they were passing backwards and forwards on my body, to seize forty or fifty of the first that came in my reach, and dash them against the ground. But the remembrance of what I had felt, which probably might not be the worst they could do, and the promise of honour I made them—for so

I interpreted my submissive behavior—soon drove out these imaginations. Besides, I now considered myself as bound by the laws of hospitality, to a people who had treated me with so much expense and magnificence. However, in my thoughts I could not sufficiently wonder at the intrepidity of these diminutive mortals, who durst venture to mount and walk upon my body, while one of my hands was at liberty, without trembling at the very sight of so prodigious a creature as I must appear to them.

After some time, when they observed that I made no more demands for meat, there appeared before me a person of high rank from his imperial majesty. His excellency, having mounted on the small of my right leg, advanced forwards up to my face, with about a dozen of his retinue; and producing his credentials under the signet royal, which he applied close to my eyes, spoke about ten minutes without any signs of anger, but with a kind of determinate resolution, often pointing forwards, which, as I afterwards found, was towards the capital city, about half a mile distant; whither it was agreed by his majesty in council that I must be conveyed. I answered in few words, but to no purpose, and made a sign with my hand that was loose, putting it to the other (but over his excellency’s head for fear of hurting him or his train) and then to my own head and body, to signify that I desired my liberty. It appeared that he understood me well enough, for he shook his head by way of disapprobation, and held his hand in a posture to show that I must be carried as a prisoner. However, he made other signs to let me understand that I should have meat and drink enough, and very good treatment.

Whereupon I once more thought of attempting to break my bonds; but again, when I felt the smart of their arrows upon my face and hands, which were all in blisters, and many of the darts still sticking in them, and observing likewise that the number of my enemies increased, I gave tokens to let them know that they might do with me what they pleased. Upon this, the hurgo and his train withdrew, with much civility and cheerful countenances.

Soon after I heard a general shout, with frequent repetitions of the words Peplom selan; and I felt great numbers of people on my left side relaxing the cords to such a degree, that I was able to turn upon my right, and to ease myself with making water; which I very plentifully did, to the great astonishment of the people; who, conjecturing by my motion what I was going to do, immediately opened to the right and left on that side, to avoid the torrent, which fell with such noise and violence from me. But before this, they had daubed my face and both my hands with a sort of ointment, very pleasant to the smell, which, in a few minutes, removed all the smart of their arrows. These circumstances, added to the refreshment I had received by their victuals and drink, which were very nourishing, disposed me to sleep. I slept about eight hours, as I was afterwards assured; and it was no wonder, for the physicians, by the emperor’s order, had mingled a sleepy potion in the hogsheads of wine.

It seems, that upon the first moment I was discovered sleeping on the ground, after my landing, the emperor had early notice of it by an express; and determined in council, that I should be tied in the manner I have related, (which was done in the night while I slept;) that plenty of meat and drink should be sent to me, and a machine prepared to carry me to the capital city.

This resolution perhaps may appear very bold and dangerous, and I am confident would not be imitated by any prince in Europe on the like occasion. However, in my opinion, it was extremely prudent, as well as generous: for, supposing these people had endeavoured to kill me with their spears and arrows, while I was asleep, I should certainly have awaked with the first sense of smart, which might so far have roused my rage and strength, as to have enabled me to break the strings wherewith I was tied; after which, as they were not able to make resistance, so they could expect no mercy.

These people are most excellent mathematicians, and arrived to a great perfection in mechanics, by the countenance and encouragement of the emperor, who is a renowned patron of learning. This prince has several machines fixed on wheels, for the carriage of trees and other great weights. He often builds his largest men of war, whereof some are nine feet long, in the woods where the timber grows, and has them carried on these engines three or four hundred yards to the sea.

Five hundred carpenters and engineers were immediately set at work to prepare the greatest engine they had. It was a frame of wood raised three inches from the ground, about seven feet long, and four wide, moving upon twenty-two wheels. The shout I heard was upon the arrival of this engine, which, it seems, set out in four hours after my landing. It was brought parallel to me, as I lay. But the principal difficulty was to raise and place me in this vehicle. Eighty poles, each of one foot high, were erected for this purpose, and very strong cords, of the bigness of packthread, were fastened by hooks to many bandages, which the workmen had girt round my neck, my hands, my body, and my legs.

Nine hundred of the strongest men were employed to draw up these cords, by many pulleys fastened on the poles; and thus, in less than three hours, I was raised and slung into the engine, and there tied fast.

All this I was told; for, while the operation was performing, I lay in a profound sleep, by the force of that soporiferous medicine infused into my liquor. Fifteen hundred of the emperor’s largest horses, each about four inches and a half high, were employed to draw me towards the metropolis, which, as I said, was half a mile distant.

About four hours after we began our journey, I awaked by a very ridiculous accident; for the carriage being stopped a while, to adjust something that was out of order, two or three of the young natives had the curiosity to see how I looked when I was asleep; they climbed up into the engine, and advancing very softly to my face, one of them, an officer in the guards, put the sharp end of his half-pike a good way up into my left nostril, which tickled my nose like a straw, and made me sneeze violently; whereupon they stole off unperceived, and it was three weeks before I knew the cause of my waking so suddenly. We made a long march the remaining part of the day, and, rested at night with five hundred guards on each side of me, half with torches, and half with bows and arrows, ready to shoot me if I should offer to stir. The next morning at sun-rise we continued our march, and arrived within two hundred yards of the city gates about noon. The emperor, and all his court, came out to meet us; but his great officers would by no means suffer his majesty to endanger his person by mounting on my body.

At the place where the carriage stopped there stood an ancient temple, esteemed to be the largest in the whole kingdom; which, having been polluted some years before by an unnatural murder, was, according to the zeal of those people, looked upon as profane, and therefore had been applied to common use, and all the ornaments and furniture carried away. In this edifice it was determined I should lodge. The great gate fronting to the north was about four feet high, and almost two feet wide, through which I could easily creep. On each side of the gate was a small window, not above six inches from the ground: into that on the left side, the king’s smith conveyed fourscore and eleven chains, like those that hang to a lady’s watch in Europe, and almost as large, which were locked to my left leg with six- and-thirty padlocks. Over against this temple, on the other side of the great highway, at twenty feet distance, there was a turret at least five feet high. Here the emperor ascended, with many principal lords of his court, to have an opportunity of viewing me, as I was told, for I could not see them. It was reckoned that above a hundred thousand inhabitants came out of the town upon the same errand; and,

in spite of my guards, I believe there could not be fewer than ten thousand at several times, who mounted my body by the help of ladders. But a proclamation was soon issued, to forbid it upon pain of death. When the workmen found it was impossible for me to break loose, they cut all the strings that bound me; whereupon I rose up, with as melancholy a disposition as ever I had in my life. But the noise and astonishment of the people, at seeing me rise and walk, are not to be expressed. The chains that held my left leg were about two yards long, and gave me not only the liberty of walking backwards and forwards in a semicircle, but, being fixed within four inches of the gate, allowed me to creep in, and lie at my full length in the temple.