Тексты для конкурса «Живая классика»

На конкурс чтецов «Живая классика»

 А.П. Чехов «Душечка»

Саша стал ходить в гимназию. Его мать уехала в Харьков к сестре и не возвращалась; отец его каждый день уезжал куда-то осматривать гурты и, случалось, не живал дома дня по три, и Оленьке казалось, что Сашу совсем забросили, что он лишний в доме, что он умирает с голоду; и она перевела его к себе во флигель и устроила его там в маленькой комнате.И вот уже прошло полгода, как Саша живет у нее во флигеле. Каждое утро Оленька входит в его комнату; он крепко спит, подложив руку под щеку, не дышит. Ей жаль будить его.— Сашенька, — говорит она печально, — вставай, голубчик! В гимназию пора.Он встает, одевается, молится богу, потом садится чай пить; выпивает три стакана чаю и съедает два больших бублика и пол французского хлеба с маслом. Он еще не совсем очнулся от сна и потому не в духе.— А ты, Сашенька, не твердо выучил басню, — говорит Оленька и глядит на него так, будто провожает его в дальнюю дорогу. — Забота мне с тобой. Уж ты старайся, голубчик, учись... Слушайся учителей.— Ах, оставьте, пожалуйста! — говорит Саша.Затем он идет по улице в гимназию, сам маленький, но в большом картузе, с ранцем на спине. За ним бесшумно идет Оленька.— Сашенька-а! — окликает она. Он оглядывается, а она сует ему в руку финик или карамельку. Когда поворачивают в тот переулок, где стоит гимназия, ему становится совестно, что за ним идет высокая, полная женщина; он оглядывается и говорит:— Вы, тетя, идите домой, а теперь уже я сам дойду.Она останавливается и смотрит ему вслед, не мигая, пока он не скрывается в подъезде гимназии. Ах, как она его любит! Из ее прежних привязанностей ни одна не была такою глубокой, никогда еще раньше ее душа не покорялась так беззаветно, бескорыстно и с такой отрадой, как теперь, когда в ней всё более и более разгоралось материнское чувство. За этого чужого ей мальчика, за его ямочки на щеках, за картуз она отдала бы всю свою жизнь, отдала бы с радостью, со слезами умиления. Почему? А кто ж его знает — почему?Проводив Сашу в гимназию, она возвращается домой тихо, такая довольная, покойная, любвеобильная; ее лицо, помолодевшее за последние полгода, улыбается, сияет; встречные, глядя на нее, испытывают удовольствие и говорят ей:— Здравствуйте, душечка Ольга Семеновна! Как поживаете, душечка?— Трудно теперь стало в гимназии учиться, — рассказывает она на базаре. — Шутка ли, вчера в первом классе задали басню наизусть, да перевод латинский, да задачу... Ну, где тут маленькому?И она начинает говорить об учителях, об уроках, об учебниках, — то же самое, что говорит о них Саша.В третьем часу вместе обедают, вечером вместе готовят уроки и плачут. Укладывая его в постель, она долго крестит его и шепчет молитву, потом, ложась спать, грезит о том будущем, далеком и туманном, когда Саша, кончив курс, станет доктором или инженером, будет иметь собственный большой дом, лошадей, коляску, женится и у него родятся дети... Она засыпает и всё думает о том же, и слезы текут у нее по щекам из закрытых глаз. И черная кошечка лежит у нее под боком и мурлычет:— Мур... мур... мур...Вдруг сильный стук в калитку. Оленька просыпается и не дышит от страха; сердце у нее сильно бьется. Проходит полминуты, и опять стук.«Это телеграмма из Харькова, — думает она, начиная дрожать всем телом. — Мать требует Сашу к себе в Харьков... О господи!»Она в отчаянии; у нее холодеют голова, ноги, руки, и кажется, что несчастнее ее нет человека во всем свете. Но проходит еще минута, слышатся голоса: это ветеринар вернулся домой из клуба.«Ну, слава богу», — думает она.От сердца мало-помалу отстает тяжесть, опять становится легко; она ложится и думает о Саше, который спит крепко в соседней комнате и изредка говорит в бреду:— Я ттебе! Пошел вон! Не дерись!

«Англичанин Павля» Рассказ Драгунского

– Завтра первое сентября, – сказала мама. – И вот наступила осень, и ты пойдешь уже во второй класс. Ох, как летит время!..

– И по этому случаю, – подхватил папа, – мы сейчас «зарежем» арбуз!

И он взял ножик и взрезал арбуз. Когда он резал, был слышен такой полный, приятный, зеленый треск, что у меня прямо спина похолодела от предчувствия, как я буду есть этот арбуз. И я уже раскрыл рот, чтобы вцепиться в розовый арбузный ломоть, но тут дверь распахнулась, и в комнату вошел Павля. Мы все страшно обрадовались, потому что он давно уже не был у нас и мы по нем соскучились.

– Ого, кто пришел! – сказал папа. – Сам Павля. Сам Павля-Бородавля!

– Садись с нами, Павлик, арбуз есть, – сказала мама, – Дениска, подвинься.

Я сказал:

– Привет! – и дал ему место рядом с собой.

– Привет! – сказал он и сел.

И мы начали есть и долго ели и молчали. Нам неохота было разговаривать.

А о чем тут разговаривать, когда во рту такая вкуснотища!

И когда Павле дали третий кусок, он сказал:

– Ах, люблю я арбуз. Даже очень. Мне бабушка никогда не дает его вволю поесть.

– А почему? – спросила мама.

– Она говорит, что после арбуза у меня получается не сон, а сплошная беготня.

– Правда, – сказал папа. – Вот поэтому-то мы и едим арбуз с утра пораньше. К вечеру его действие кончается, и можно спокойно спать. Ешь давай, не бойся.

– Я не боюсь, – сказал Павля.

И мы все опять занялись делом и опять долго молчали. И когда мама стала убирать корки, папа сказал:

– А ты чего, Павля, так давно не был у нас?

– Да, – сказал я. – Где ты пропадал? Что ты делал?

И тут Павля напыжился, покраснел, поглядел по сторонам и вдруг небрежно так обронил, словно нехотя:

– Что делал, что делал?.. Английский изучал, вот что делал.

Я прямо опешил. Я сразу понял, что я все лето зря прочепушил. С ежами возился, в лапту играл, пустяками занимался. А вот Павля, он времени не терял, нет, шалишь, он работал над собой, он повышал свой уровень образования.

Он изучал английский язык и теперь небось сможет переписываться с английскими пионерами и читать английские книжки!

Я сразу почувствовал, что умираю от зависти, а тут еще мама добавила:

– Вот, Дениска, учись. Это тебе не лапта!

– Молодец, – сказал папа. – Уважаю!

Павля прямо засиял.

– К нам в гости приехал студент, Сева. Так вот он со мной каждый день занимается. Вот уже целых два месяца. Прямо замучил совсем.

– А что, трудный английский язык? – спросил я.

– С ума сойти, – вздохнул Павля.

– Еще бы не трудный, – вмешался папа. – Там у них сам черт ногу сломит. Уж очень сложное правописание. Пишется Ливерпуль, а произносится Манчестер.

– Ну да! – сказал я. – Верно, Павля?

– Прямо беда, – сказал Павля. – Я совсем измучился от этих занятий, похудел на двести граммов.

– Так что ж ты не пользуешься своими знаниями, Павлик? – сказала мама. – Ты почему, когда вошел, не сказал нам по-английски «здрасте»?

– Я «здрасте» еще не проходил, – сказал Павля.

– Ну вот ты арбуз поел, почему не сказал «спасибо»?

– Я сказал, – сказал Павля.

– Ну да, по-русски-то ты сказал, а по-английски?

– Мы до «спасибо» еще не дошли, – сказал Павля. – Очень трудное пропо-ви-сание.

Тогда я сказал:

– Павля, а научи-ка меня, как по-английски «раз, два, три».

– Я этого еще не изучил, – сказал Павля.

– А что же ты изучил? – закричал я. – За два месяца ты все-таки хоть что-нибудь-то изучил?

– Я изучил, как по-английски «Петя», – сказал Павля.

– Ну, как?

– «Пит»! – торжествующе объявил Павля. – По-английски «Петя» будет «Пит». – Он радостно засмеялся и добавил: – Вот завтра приду в класс и скажу Петьке Горбушкину: «Пит, а Пит, дай ластик!» Небось рот разинет, ничего не поймет. Вот потеха-то будет! Верно, Денис?

– Верно, – сказал я. – Ну, а что ты еще знаешь по-английски?

– Пока все, – сказал Павля.

                              Оскард Уайльд "Соловей и роза"

Между тем соловей сидел на дубу и ждал, когда взойдет луна. С ее восходом она, снялся и полетел к розовому кусту. Прижавшись грудью к острому шипу, он запел... По мере того как одна песня сменяла другую, острый шип все больше и больше вонзался в грудь соловья, переливая его кровь в розовый куст. И всю ночь холодная серебряная луна слушала песни соловья. А над шипом зацветала прекрасная роза; с каждой песней она развертывала по лепестку. Сначала роза была бледна, как туманная утренняя заря. Но с проблесками рассвета она стала принимать нежно-розовую окраск— Прижимайся крепче, птичка, — сказал куст соловью,—иначе роза не расцветет с наступлением дня...Соловей стал крепче жаться к шипу и еще звонче начал петь, восхваляя нежную любовь молодости. На лепестках розы появился легкий нежный румянец; но роза еще не окрасилась пурпуром, потому что шип не коснулся пока сердца соловья.— Ближе, крепче прижмись, иначе роза не расцветет до утра!— потребовал опять куст.Соловей крепче прильнул к шипу, и шип коснулся его сердца. Острая боль зажглась в нем. Но еще звучнее стала песнь соловья. Он пел о вечной, бессмертной любви, которая не боится даже и смерти. И вдруг... роза зарделась и расцвела, как пурпурная заря востока. Ее лепестки стали подобны рубину.Но что же с соловьем? Его голос вдруг ослабел, глаза затуманились, крылышки затрепетали...Он издал последний слабый звук... Казалось, что бледная луна позабыла о рассвете и застыла...— Гляди, гляди,— закричало соловью деревцо,— ведь роза расцвела!Но соловей уже не слыхал этого восклицания: он был мертв и лежал бездыханным на траве.

Георгий Скребицкий. «Лесной голосок».

Солнечный день в самом начале лета. Я брожу неподалёку от дома, в берёзовом перелеске. Всё кругом будто купается, плещется в золотистых волнах тепла и света. Надо мной струятся ветви берёз. Листья на них кажутся то изумрудно-зелёными, то совсем золотыми. А внизу, под берёзами, по траве тоже, как волны, бегут и струятся лёгкие синеватые тени. И светлые зайчики, как отражения солнца в воде, бегут один за другим по траве, по дорожке.

Солнце и в небе, и на земле... И от этого становится так хорошо, так весело, что хочется убежать куда-то вдаль, туда, где стволы молодых берёзок так и сверкают своей ослепительной белизной.

И вдруг из этой солнечной дали мне послышался знакомый лесной голосок: «Ку-ку, ку-ку!»

Кукушка! Я уже слышал её много раз, но никогда ещё не видал даже на картинке. Какая она из себя? Мне почему-то она казалась толстенькой, головастой, вроде совы. Но, может, она совсем не такая? Побегу — погляжу.

Увы, это оказалось совсем не просто. Я — к ней на голос. А она замолчит, и вот снова: «Ку-ку, ку-ку», но уже совсем в другом месте.

Как же её увидеть? Я остановился в раздумье. А может, она играет со мною в прятки? Она прячется, а я ищу. А давай-ка играть наоборот: теперь я спрячусь, а ты поищи.

Я залез в куст орешника и тоже кукукнул раз, другой. Кукушка замолкла, может, ищет меня? Сижу молчу и я, у самого даже сердце колотится от волнения. И вдруг где-то неподалёку: «Ку-ку, ку-ку!»

Я — молчок: поищи-ка лучше, не кричи на весь лес.

А она уже совсем близко: «Ку-ку, ку-ку!»

Гляжу: через поляну летит какая-то птица, хвост длинный, сама серая, только грудка в тёмных пестринках. Наверное, ястребёнок. Такой у нас во дворе за воробьями охотится. Подлетел к соседнему дереву, сел на сучок, пригнулся да как закричит: «Ку-ку, ку-ку!»

Кукушка! Вот так раз! Значит, она не на сову, а на ястребка похожа.

Я как кукукну ей из куста в ответ! С перепугу она чуть с дерева не свалилась, сразу вниз с сучка метнулась, шмыг куда-то в лесную чащу, только её я и видел.

Но мне и видеть её больше не надо. Вот я и разгадал лесную загадку, да к тому же и сам в первый раз заговорил с птицей на её родном языке.

Так звонкий лесной голосок кукушки открыл мне первую тайну леса. И с тех пор вот уж полвека я брожу зимою и летом по глухим нехоженым тропам и открываю всё новые и новые тайны. И нет конца этим извилистым тропам, и нет конца тайнам родной природы.

Эрих Мария Ремарк "Триумфальная арка"

Он почувствовал невыносимо острую боль. Казалось, что-то рвет, разрывает его сердце. Боже мой, думал он, неужели я способен так страдать, страдать от любви? Я смотрю на себя со стороны, но ничего не могу с собой поделать. Знаю, что, если Жоан снова будет со мной, я опять потеряю ее, и все же моя страсть не утихает. Я анатомирую свое чувство, как труп в морге, но от этого моя боль становится в тысячу раз сильнее. Знаю, что в конце концов все пройдет, но это мне не помогает. Невидящими глазами Равик уставился в окно Жоан, чувствуя себя до нелепости смешным… Но и это не могло ничего изменить…
— А ты — там, наверху, — сказал он, обращаясь к освещенному окну и не замечая, что смеется. — Ты, маленький огонек, фата-моргана, лицо, обретшее надо мной такую странную власть; ты, повстречавшаяся мне на этой планете, где существуют сотни тысяч других, лучших, более прекрасных, умных, добрых, верных, рассудительных… Ты, подкинутая мне судьбой однажды ночью, бездумная и властная любовь, ворвавшаяся в мою жизнь, во сне заползшая мне под кожу; ты, не знающая обо мне почти ничего, кроме того, что я тебе сопротивляюсь, и лишь поэтому бросившаяся мне навстречу. Едва я перестал сопротивляться, как ты сразу же захотела двинуться дальше. Привет тебе! Вот я стою здесь, хотя думал, что никогда уже не буду так стоять. Дождь проникает сквозь рубашку, он теплее, прохладнее и мягче твоих рук, твоей кожи… Вот я стою здесь, я жалок, и когти ревности разрывают мне все внутри; я и хочу и презираю тебя, восхищаюсь тобою и боготворю тебя, ибо ты метнула молнию, воспламенившую меня, молнию, таящуюся в каждом лоне, ты заронила в меня искру жизни, темный огонь. Вот я стою здесь, но уже не как труп в отпуске — с мелочным цинизмом, убогим сарказмом и жалкой толикой мужества. Во мне уже нет холода безразличия. Я снова живой — пусть и страдающий, но вновь открытый всем бурям жизни, вновь подпавший под ее простую власть! Будь же благословенна, Мадонна с изменчивым сердцем, Ника с румынским акцентом! Ты — мечта и обман, зеркало, разбитое вдребезги каким-то мрачным божеством… Прими мою благодарность, невинная! Никогда ни в чем тебе не признаюсь, ибо ты тут же немилосердно обратить все в свою пользу. Но ты вернула мне то, чего не могли мне вернуть ни Платон, ни хризантемы, ни бегство, ни свобода, ни вся поэзия мира, ни сострадание, ни отчаяние, ни высшая и терпеливейшая надежда, — ты вернула мне жизнь, простую, сильную жизнь, казавшуюся мне преступлением в этом безвременье между двумя катастрофами! Привет тебе! Благодарю тебя! Я должен был потерять тебя, чтобы уразуметь это! Привет тебе! 

Леонид Андреев "Ангелочек".

Мне кажется, что эту прозу может взять как юноша, так и девушка 

Елка ослепляла его своей красотой и крикливым, наглым блеском бесчисленных свечей, но она была чуждой ему, враждебной, как и столпившиеся
вокруг нее чистенькие, красивые дети, и ему хотелось толкнуть ее так, чтобы она повалилась на эти светлые головки. Казалось, что чьи-то железные руки взяли его сердце и выжимают из него последнюю каплю крови. Забившись за рояль, Сашка сел там в углу, бессознательно доламывал в кармане последние папиросы и думал, что у него есть отец, мать, свой дом, а выходит так, как будто ничего этого нет и ему некуда идти. Он пытался представить себе перочинный ножичек, который он недавно выменял и очень сильно любил, но ножичек стал очень плохой, с тоненьким сточенным лезвием и только с половиной желтой костяшки. Завтра он сломает ножичек, и тогда у него уже ничего не останется. Но вдруг узенькие глаза Сашки блеснули изумлением, и лицо мгновенно приняло обычное выражение дерзости и самоуверенности. На обращенной к нему стороне елки, которая была освещена слабее других и составляла ее изнанку, он увидел то, чего не хватало в картине его жизни и без чего кругом было так пусто,
точно окружающие люди неживые. То был восковой ангелочек, небрежно повешенный в гуще темных ветвей и словно реявший по воздуху. Его прозрачные стрекозиные крылышки трепетали от падавшего на них света, и весь он казался живым и готовым улететь. Розовые ручки с изящно сделанными пальцами протягивались кверху, и за ними тянулась головка с такими же волосами, как у Коли. Но было в ней другое, чего лишено было лицо Коли и все другие лица и вещи. Лицо ангелочка не блистало радостью, не туманилось печалью, но лежала, на нем печать иного чувства, не передаваемого словами, неопределяемого мыслью и доступного для понимания лишь такому же чувству. Сашка не сознавал, какая тайная сила влекла его к ангелочку, но чувствовал, что он всегда знал его и всегда любил, любил больше, чем перочинный ножичек, больше, чем отца, чем все остальное. Полный недоумения, тревоги, непонятного восторга, Сашка сложил руки у груди и шептал: — Милый… милый ангелочек! 

Э. Олби. "Что случилось в зоопарке". Монолог Джерри ("Монолог о Джерри и собаке").

ИСТОРИЯ О ДЖЕРРИ И СОБАКЕ!

Дело в том, что иной раз необходимо сделать большой крюк в сторону, чтобы вернуться на место кратчайшим путем; впрочем, может, это совсем и не о том. Но именно потому я сегодня отправился в зоопарк и потому шел на север… вернее, в северном направлении, пока не пришел сюда. Ну ладно. Так вот, собака эта - какое-то черное чудовище: огромная морда, крохотные уши, а глаза… красные, кровью налитые, может, больные; и все ребра выпирают наружу. Пес черный, весь сплошь черный как уголь, только глаза красные и… да, и на правой передней лапе открытая рана, тоже красная. Страшилищу этому, как видно, уже немало лет. Ну, что еще… да, иногда он показывает клыки, серо-желто-белые, когда рычит. Вот так - гр-р! Он зарычал на меня, как только увидел впервые, в тот день, когда я въехал в этот дом. И с первой минуты от этого пса мне не стало покоя. Понимаете, животные ко мне не льнут, я не святой Франциск, которого облепляли птицы. Животные ко мне равнодушны… как и люди. Почти всегда. Но этот пес не был равнодушен. С первой же минуты он стал на меня рычать, он бежал за мной и норовил вцепиться мне в ногу. Не то чтобы он кидался на меня как бешеный, нет - он ковылял вслед, но довольно бойко и очень настойчиво, хотя мне всегда удавалось удрать. Он вырвал клок из моих штанов - видите, вот заплатка; это было на второй день, как я переехал туда, но я пнул его ногой и мигом взлетел на лестницу. Как с ним управляются другие жильцы, до сих пор не знаю, но сказать вам правду? По-моему, это он так только со мной. Я его к этому располагаю. Ну вот. Так продолжалось целую неделю, и, как ни странно, только когда я входил, - когда я выходил, он не обращал на меня никакого внимания. Вот что меня занимает. Верней, занимало. Псу вроде бы только и нужно было, чтобы я забрал свои пожитки и ночевал на улице. Однажды я, спасаясь от него, влетел по лестнице в свою комнату и призадумался. И решил. Сначала попробую убить пса добротой, а если не выйдет… так просто убью.
На другой день я купил целый кулек бутербродов с котлетами, не пережаренными, без кетчупа, без лука. По пути домой хлеб я выкинул, а котлеты оставил. 
Я приоткрыл дверь - он уже меня ждет в подъезде. Примеривается. И рычит. Я осторожненько вошел, вынул котлеты из кулька и положил шагах в десяти от пса. Вот так. Он перестал рычать, принюхался и двинулся к котлетам, сначала медленно, потом побыстрее. Дошел, остановился, поглядел на меня. Я ему улыбнулся, так, знаете, заискивающе. Он опустил морду, понюхал и вдруг - гам! - набросился на котлеты. Как будто в жизни ничего не ел, кроме тухлых очистков. Наверно, так и было. Мне думается, хозяйка тоже питается только тухлятиной. Ну вот. Он вмиг сожрал котлеты, попробовал сожрать и бумагу, потом сел и улыбнулся. Даю слово, он улыбнулся; кошки ведь тоже улыбаются, я видел. И вдруг - раз! - как зарычит и как кинется на меня. Но и тут он меня не догнал. Я вбежал к себе, бросился на кровать и опять стал думать о собаке. Сказать по правде, мне было очень обидно, и я разозлился. Шесть отличных котлет почти без свинины, со свининой они такие отвратные… Я был просто оскорблен. Но, поразмыслив, я решил попытаться еще. Понимаете, пес явно питал ко мне антипатию. И мне хотелось узнать, смогу я эту антипатию побороть или нет. Пять дней подряд я носил ему котлеты, и всегда повторялось одно и то же: зарычит, понюхает воздух, подойдет, поглядит, сожрет, гам-гам-гам, улыбнется, зарычит и - раз - на меня! Наша улица уже была усеяна ломтиками хлеба от бутербродов. Я был не столько возмущен, сколько оскорблен. И я решил его убить...
 

Э. Олби. "Что случилось в зоопарке". Монолог Джерри ("Монолог о Джерри и собаке", продолжение).

...Да не бойтесь вы. Мне это не удалось. В тот день, когда я решил убить пса, я купил только один бутерброд с котлетой и, как я думал, смертельную дозу крысиного яда. А когда я покупал котлету, я сказал продавцу, что хлеба не надо, и думал, что он ответит что-нибудь вроде: котлет без хлеба не отпускаем, или: что ж вы, с руки ее есть будете? Но нет, он любезно завернул котлету в вощеную бумагу и сказал: «Кошечке своей скормите?» Я хотел было сказать: нет, хочу отравить знакомого пса. Но «знакомый пес» - это как-то глупо, и я ответил, боюсь, что слишком громко и официально: «Да, скормлю своей кошечке». Люди вскинули на меня глаза. И вечно так - когда я хочу упростить дело, люди вскидывают на меня глаза. Но правда, обошлось без усмешечек и всяких там острот. Так. По дороге домой я размял котлету в руках и перемешал с крысиным ядом. Мне было и грустно и противно. Открываю дверь, вижу, сидит это чудище, ждет подачки, а потом на меня кинется. Он, бедняга, так и не сообразил, что, пока оп будет улыбаться, я всегда успею удрать. Ну, положил я отравленную котлету, стал на лестницу и жду. Бедный пес вмиг ее проглотил, улыбнулся и раз! - ко мне. Но я, как всегда, ринулся наверх, и он меня, как всегда, не догнал. А ПОТОМ ПЕС СИЛЬНО ЗАБОЛЕЛ! Я догадался потому, что он больше меня не подстерегал, а хозяйка вдруг протрезвела. В тот же вечер она остановила меня у лестницы и сообщила, что ее песика бог вот-вот возьмет к себе. Она даже забыла про свое гнусное вожделенье и в первый раз широко открыла глаза. А глаза у нее оказались совсем как у собаки. Она хныкала и умоляла меня помолиться за бедную собачку. Я хотел было сказать: мадам, если уж мелиться, так за моего соседа в кимоно, за семью пуэрториканцев, за человека в комнатке напротив, которого я никогда не видел, за женщину, которая всегда плачет за дверью, и за всех людей в таких домах, как этот… но я, мадам, не умею молиться. Но… чтобы упростить дело… я сказал, что помолюсь. Она вскинула на меня глаза. И вдруг сказала, что я все вру и, наверно, хочу, чтобы собачка околела. А я ответил, что вовсе этого не хочу, и это была правда. Я хотел, чтобы пес выжил, и не только потому, что я его отравил. Откровенно говоря, боюсь, я этого хотел, чтобы посмотреть, как он будет ко мне относиться.
Ну, так или иначе, а пес выздоровел, и хозяйку опять потянуло на джин - все стало как прежде. После того как она сказала, что ему лучше, я вечером шел домой из киношки, где смотрел картину, которую уже видел… а может, она просто ничем не отличалась от тех, что я уже видел… Я шел и так надеялся, что пес меня ждет… Я был… как бы это сказать… одержим?., заворожен?.. Нет, не то… мне до боли в сердце не терпелось встретиться со своим другом снова.
Да, со своим другом. Именно так. Мне до боли в сердце не терпелось встретиться с моим другом псом. Я вошел в дверь и, уже не осторожничая, прошел до лестницы. Он уже был там… и смотрел на меня. Я остановился. Он смотрел на меня, а я на него. Кажется… кажется, мы стояли так очень долго… словно истуканы… и глядели друг на друга. Я глядел на него дольше, чем он на меня. Собака вообще не может долго выдержать человеческий взгляд. Но за эти двадцать секунд или два часа, что мы смотрели друг другу в глаза, между нами возник контакт. Вот этого-то я и хотел: я любил пса и хотел, чтобы он полюбил меня. Я пытался полюбить и пытался убить; и то и другое в отдельности не удалось. Я надеялся… сам не знаю почему, я ждал, что собака поймет…
 

Э. Олби. "Что случилось в зоопарке". Монолог Джерри ("Монолог о Джерри и собаке", окончание).

Дело в том, дело в том, что… Если не получается общение с людьми, надо начинать с чего-то другого. С ЖИВОТНЫХ! Понимаете? Человек обязательно должен как-то общаться хоть с кем-нибудь. Если не с людьми… если не с людьми… так с чем-то другим. С кроватью, с тараканом, с зеркалом… нет, с зеркалом не годится, это уж последнее дело… С тараканом… с… с ковриком, с рулоном туалетной бумаги… нет, это тоже не годится, как и зеркало. Видите, как трудно - очень мало что годится! С уличным перекрестком и разноцветными огнями, которые отражаются на мокрых тротуарах… со струйкой дыма… и… и с колодой порнографических карт, с сейфом… БЕЗ ЗАМКА… знаться с любовью, с блевотиной, с плачем, с яростью оттого, что хорошенькие дамочки вовсе не хорошенькие и не дамочки, с торговлей телом, которое есть сосуд любви, и я могу доказать это, с истошным воем, оттого что ты никак не умрешь… с богом. Как вы считаете? С богом, а он - в моем соседе, что ходит в кимоно и выщипывает брови, в той женщине, что всегда плачет за своей закрытой дверью… с богом, который, мне говорили, давно повернулся спиной к нашему миру. А иной раз… и с людьми. (Тяжелый вздох.) С людьми. Делиться мыслями. Разговаривать. А где лучше, где же лучше в этом унизительном подобии тюрьмы поделиться какой-то самой простой мыслью, как не в подъезде, у лестницы? Где? И попытаться… понять и чтобы тебя поняли… с кем же лучше попробовать, чем с… собакой… Да, именно с собакой.
Мне показалось, что это вполне разумная мысль. Как известно, человек - лучший друг собаки. Так вот, мы с этим псом глядели друг на друга, я дольше, чем он. И с тех пор так и пошло. Каждый раз, встречаясь, мы с ним застывали на месте. Мы смотрели друг на друга грустно и чуть-чуть подозрительно, а затем изображали равнодушие. Каждый спокойно проходил мимо другого; мы уже понимали друг друга. Это очень грустно, но согласитесь, все-таки это было взаимопонимание. Мы много раз пытались общаться, но ничего не вышло. Пес возвращался к куче гнилых отбросов, а я беспрепятственно шел к себе. Я понял, что доброта и жестокость, сами по себе и отдельно одно от другого, ни к чему не приводят; и я понял, что в сочетании, одновременно они учат чувствовать. Но какой от этого толк? Мы с псом пришли к компромиссу, к своего рода сделке. Мы друг друга не любим, но и не обижаем, потому что не пытаемся понять. И вот скажите, то, что я кормил собаку, можно считать проявлением любви? А может, старанья пса укусить меня были тоже проявлением любви? Но если нам не дано понять друг друга, так зачем мы вообще придумали слово «любовь»?

Владимир Дятлов. "Гвардейский значок". (Монолог для мальчика 8-12 лет).

Я иду который раз по улице. Сентябрь. Незнакомый мне мальчик ногами гоняет по асфальту старый гвардейский значок. Глухо звенит бронза и... 
Тогда тоже был сентябрь. 
Страшно было перед атакой немцев, когда я - совсем молодой, четырнадцатилетний - сидел в окопе и ждал команды. Я видел перед собой спину командира, и он должен был дать команду, но все не давал. Внезапно раздался страшный взрыв. Меня отшатнуло куда-то в сторону, и последнее, что я смог увидеть, была яркая вспышка. И все заволокло туманом. А потом... 
Было только небо и кузнечик. Просто небо и просто кузнечик, стрекотание которого я вдруг услышал. Потом я стал чувствовать свое тело. Но радости почти не было. Была боль. Я застонал. Теплая струйка потекла в горло, забивая дыхание. 
- Пить хочешь? 
В воронке, оставшейся от снаряда, недалеко от меня лежала девушка. 
- Да, - сказал я и еще раз сглотнул. Было такое ощущение, что меня полоснули по горлу бритвой. Было как-то особенно больно. Я лежал на боку, она тоже. И мы смотрели друг на друга. 
- Тебе пить нельзя. У тебя рана на шее. Сейчас перевяжу, - сказала девушка, и стала ползти ко мне. 
Я заметил, что ползет она как-то очень медленно. От ее губ шрамом по щеке протянулась алая дорожка. На ее гимнастерке, рядом с гвардейским значком, виднелось огромное пятно запекшейся крови. 
- Лучше лежи, - сказал я. - Обойдусь и так. 
- Нет, - сказала она. - Я сделаю тебе перевязку. Чего бы мне это ни стоило... 
Я лежал и слушал, как она ползет. Где-то вдалеке грохотали выстрелы, раздавались взрывы, кто-то умирал и выживал. Я закрыл глаза и подумал, что теперь все равно. Но... 
Она, наконец, дошла до меня. Взглянула на меня своими большими синими глазами как-то очень пристально. 
- Подними голову, - попросила. 
- Не могу. Сил не хватает. 
- Надо. Иначе кровью изольешь. 
- А ты? 
- Я в порядке. Подними, сказала. Я тебя очень прошу. Подними! 
Долго тянулась эта мучительная для нас обоих процедура - перевязка. Наконец, все было закончено. Вконец обессиленные, мы лежали рядом и говорили. Она - о маме, о Волге, о школе... Я - о Черном море. Странные это были рассказы: мы часто теряли сознание, бредили, но упрямо говорили и говорили. И каждый что-то бормотал, словно отбивая кому-то невидимому телеграммы с одними и теми же текстами: "еще жив", "еще жива", "еще есть".... 
В тыл ее увозили первой. Я слышал, как она сказала санитару: 
- Мой гвардейский значок отдайте вот этому мальчику. 
Значок отдали, хотя санитаров потом здорово ругали за задержку. Я лежал спеленатый как младенец. Даже глаза завязали марлей. А рядом на подушке был ее значок... 
Больше никогда в жизни я не встречал моей спасительницы. И даже не знаю, как ее звали, и жива ли она сейчас. Только выщербленный пулей гвардейский значок храню, как память о Человеке, о синеглазой девушке с Волги. 
Храню как память...

Олег Богаев. "Марьино поле". Монолог Маши (для неопределенного возраста, могут читать и те, кто постарше, и те, кто помоложе). 

Я думала он давно погиб, а он вернулся… Лежу совсем уже мертвая, голова остывает… и вдруг чую, берет меня за руку… «здравствуй, - говорит, - Машенька»… И гладит так нежно… - «Это я, твой Ваня, вернулся к тебе… Посмотри на меня, живой я»! А я открыла глаза, вначале признать не могу… Откуда??? И точно, стоит мой Иван как днем весь в свету… «Что же ты», - говорит, - «заинька, меня перед смертью даже и не вспомнила… Ты, верно, забыла меня?». 
«Война - дело не скорое… Победу сто лет ждут. Знаю, всё про тебя, Марья… На станцию ходила… А похоронку за зеркалом держишь… Но я-то живой!» - А я гляжу, и глазам своим верить не могу… Точь-в точь как на карточке – молоденький танкист… И ни одной сединки, представляешь… - «Не хорошо», - говорит, - «Маша… Муж твой с войны возвращается, а ты печальна лежишь... А ну-ка, вставай!» - Сели за стол, налили, выпили. Он спрашивает: «Тут что… тоже… война с фрицем была?» Я ему – «Да вроде его… Кто съехал, кто умер…Сима, Прасковья и я - троем мы здесь доживали, пока я не померла». - Молчим. А он грустно глядит так в окно: «Эх, люди, что ж вы с нашей страною наделали?.. Куда не глянь - везде разруха, везде одна могила. Эх… И врагов нет, и друзей нет, и ни добрых, и не злых… Никого нет. Ничего нет. Посмеяться бы, да смеха нет, поплакать бы, да слезы высохли… Стыд один». Снова выпил, и вдруг говорит - «Но нам ли печалиться, Маша?! Русский солдат на то и герой, что любое чудо сварганит! Вся деревня думала, что мы на фронтах погибли?! А-н нет! Мы смерть облопошили!» 
«Все мы живые, все как есть до единого! И вернемся», - говорит, - «на литерных поездах. Все в орденах, при параде! И заново все наладим, отстроим, и лучше прежнего заживем! А сейчас», - говорит, - «отправляйтесь на станцию встречать нас. Мы вернемся к маю, вровень к кануну победы». 
Вернемся, говорит, а число не назвал. Вот тут и думай, когда вернутся? Когда???

Сергей Узун. "Слабо?" (для неопределенного возраста, могут читать и те, кто постарше, и те, кто помоложе, причем, как мальчики, так и девочки). 

- А давай наперегонки до горки? – предложил он ей, предвкушая победу. 
- Неа. – отказалась она – Воспитательница сказала не бегать. Попадет потом. 
- Струсила? Сдаешься? – подначил он ее и засмеялся обидно. 
- Вот еще. – фыркнула она и рванула с места к горке. 
Потом они сидели в группе, наказанные, под присмотром нянечки, смотрели в окно как гуляют другие и дулись друг на друга и на воспитательницу. 
- Говорила тебе – попадет. – бурчала она. 
- Я бы тебя перегнал обязательно – дулся он – Ты нечестно побежала. Я не приготовился... 

- А спорим я быстрей тебя читаю? – предложил он ей. 
- Хахаха. – приняла она пари – Вот будут проверять технику чтения и посмотрим. Если я быстрее – будешь мой портфель до дому и до школы таскать всю неделю. 
- А если я – отдаешь мне свои яблоки всю неделю! – согласился он. 
Потом он пыхтел по дороге с двумя ранцами и бурчал: 
- Ну и что! Зато ты не запоминаешь что читаешь и пишешь медленнее. Спорим?... 

- А давай поиграем. – предложил он – Как будто бы я рыцарь, а ты как будто бы дама сердца. 
- Дурак. – почему-то обиделась она. 
- Слабо? – засмеялся он – Слабо смущаться при виде меня? И дураком не обзываться тоже слабо. 
- И ничего не слабо. – повелась она – Тогда вот чего. Ты меня тоже дурой не обзываешь и защищаешь. 
- Само собой – кивнул он – А ты мне алгебру решаешь. Не рыцарское это дело. 
- А ты мне сочинения пишешь. – хихикнула она – Врать и сочинять – как раз рыцарское дело. 
А потом он оправдывался в телефон: 
- А не надо было себя как дура вести. Тогда никто бы дурой и не назвал. Я, кстати, и извинился сразу... 

- Ты сможешь сыграть влюбленного в меня человека? – спросила она 
- С трудом. – ехидно ответил он – Я тебя слишком хорошо знаю. А что случилось? 
- На вечеринку пригласили. А одной идти не хочется. Будут предлагать всякое. 
- Нуу.. Я даже не знаю.- протянул он. 
- Слабо? – подначила она. 
- И ничего не слабо. – принял он предложение – С тебя пачка сигар, кстати. 
- За что? – не поняла она. 
- Эскорт нынче дорог. – развел руками он. 
А по дороге домой он бурчал: 
- Сыграй влюбленного, сыграй влюбленного. А сама по роже лупит ни за что... Влюбленные между прочим целоваться лезут обычно… 

- Что это? – спросила она. 
- Кольцо. Не очевидно разве? – промямлил он. 
- Нибелунгов? Власти? Какая-то новая игра затевается? 
- Угу. Давай в мужа и жену поиграем. – выпалил он 
- Надо подумать. – кивнула она. 
- Слабо? – подначил он. 
- И ничего не слабо. – протянула она - А мы не заигрываемся? 
- Да разведемся если что. Делов-то. – хмыкнул он. 
А потом он оправдывался: 
- А откуда мне знать как предложения делаются? Я ж в первый раз предлагаю. Ну хочешь еще раз попробую? Мне не слабо. 

- Сыграем в родителей? – предложила она. 
- Давай. В моих или в твоих? – согласился он. 
- Дурак. В родителей собственного ребенка. Слабо? 
- Ого как. – задумался он – Не слабо, конечно, но трудно небось.. 
- Сдаешься? – огорчилась она 
- Не,не. Когда эт я тебе сдавался? Играю, конечно. – решился он. 

- Усложняем игру. Ты теперь играешь в бабушку. 
- Правда? – не поверила она. 
- Да. – кивнул он – Слабо тебе в бабушку сыграть? 
- А ты в данном случае во что играешь? 
- В мужа бабушки. – засмеялся он – Глупо мне в бабушку играть. 
- В де-душ-ку. Как бы ты тут не молодился. – засмеялась она – Или слабо? 
- Куда я денусь-то... 

Она сидела у его кровати и плакала: 
- Сдаешься? Ты сдаешься что ли? Выходишь из игры? Слабо еще поиграть? 
- Угу. Похоже что так. – ответил он – Неплохо поиграли, да? 
- Ты проиграл раз сдаешься. Понял? Проиграл. 
- Спорное утверждение. – улыбнулся он...
И умер.

"Письмо матери". (Монолог для любого возраста - но для девушки). 

Дорогая доченька! Наступит день, когда я состарюсь – и тогда прояви терпение и постарайся понять меня. Если я запачкаюсь за едой, если не смогу одеться без твоей помощи, будь терпелива. Вспомни, как много часов я потратила, когда учила тебя этому. Если разговаривая, я буду тысячи раз повторять одни слова – не перебивай, выслушай меня. Когда ты была маленькой, мне приходилось тысячи раз читать тебе одну и ту же сказку, чтобы ты уснула. Когда ты увидишь, что я ничего не понимаю в новых технологиях – дай мне время и не смотри на меня с насмешливой улыбкой. Я так многому тебя научила: как правильно есть, как красиво одеваться, как бороться с жизненными невзгодами. Если в какой-то момент я что-то забуду или утрачу нить нашего разговора – дай мне время, чтобы вспомнить. Ведь самое важное: не то, что я говорю, а то, что могу быть с тобой. Если вдруг у меня пропадет аппетит, не заставляй меня, я сама знаю, когда мне стоит поесть. Если уставшие ноги откажутся служить мне опорой – дай мне руку. Как и я давала тебе свою. И если однажды я скажу тебе, что больше не хочу жить, а хочу умереть - не злись на меня. Пройдет время, и ты поймешь меня... 
Видя мою старость, не грусти, не злись, не чувствуй себя бессильной. Ты должна быть рядом со мной, стараться меня понять и помочь мне - как я помогала тебе, когда ты только начинала свою жизнь. Помоги мне идти дальше, помоги мне закончить свой путь с любовью и терпением. За это я награжу тебя своей улыбкой и своей безмерной любовью, которая никогда не угасала. Я люблю тебя, моя дорогая доченька! 
Держись. 
Твоя мама

Аркадий Аверченко. "Человек за ширмой". Монолог Миши (для мальчика 8-12 лет).

Нет, уж лучше умереть. Надоели эти вечные попреки... Нельзя лишнего яблока съесть, поиграть нельзя... Важность какая: чашку разбил или духи заграничные в золотом флаконе разлил. Так уж надо драться, толкаться? Господи Боже мой. Вот Бог их накажет. Вот возьмет Бог, да так сделает, что дом у них сгорит. Вот, если дом загорится, мама выскочит на улицу, будет размахивать руками, кричать "духи, духи... спасайте мои заграничные духи в золотом флаконе", а я знаю, как спасти духи. Но я не сделаю этого. Наоборот, положу руки вот так и засмеюсь, как индеец... "Духи тебе?.. А когда я нечаянно разлил полфлакона, то сейчас толкаться?" Или, может быть, так, что я нашел сто рублей... все начинают подлизываться, подмазываться ко мне... выпрашивать деньги... а я вот сделаю руки так и засмеюсь, как индеец. Хорошо бы иметь какого-нибудь ручного зверя. Леопарда или пантеру... Когда кто-нибудь ударит или толкнет меня, пантера бросится и растерзает его, а я сложу руки вот так и буду смеяться, как индеец. Или вот если бы у меня ночью выросли какие-нибудь иголки. Как у ежа. Когда меня не трогают, чтоб они были незаметны, а как кто-нибудь замахнется, иголки приподнимутся и - трах, напоролся! Узнала бы нынче маменька, как драться. И за что? За что? Нет, уж лучше умереть... Вот лягу здесь и умру. Небось, теперь на меня никто не обращает внимания, а когда я к вечеру буду мертвым, тогда небось заплачут. Может быть, если бы они знали, что я задумал, так задержали бы меня, извинились бы... Ну, да лучше не надо. Пусть смерть... Прощайте, вспомните когда-нибудь раба Божьего Михаила. Недолго я прожил на белом свете... Интересно, что скажут все, когда меня найдут в тетиной комнате за ширмой... подымется визг, оханье, плач. Прибежит мама... "пустите меня к нему, это я виновата", а я скажу: "да, уж теперь поздно".
А отчего же я умру, от какой болезни?.. Просто так никто не умирает. Урчит, - вот оно... Чахотка. Ну и пусть! Хотя лучше спичками. Чахотка-то медленнее, так что всякое терпение лопнет. Где же спички? Фу, ты какая горькая... И пусть, все равно уж... Лягу, как в "Ниве" лежит на картинке убитый запорожец, и умру...

Г. Троепольский. "Белый Бим Черное ухо". Описательный монолог (для молодого человека или девушки 12-16 лет).

Иван Иваныч отпустил такси, в надежде на то, что поведет Бима на поводке, и пошел к фургону. Шел он действительно с огромной надеждой: если Бим здесь, то он сейчас его увидит, приласкает, если же Бима нет, то, значит, он тоже жив, найдется.
- Бим, мой милый Бимка... Мальчик... Дурачок мой, Бимка, - шептал он, идя по двору.
И вот сторож распахнул дверь фургона.
Иван Иваныч отшатнулся и окаменел...
Бим лежал носом к двери. Губы и десны изодраны о рваные края жести. Ногти передних лап налились кровью... Он царапался в последнюю дверь долго-долго. Царапался до последнего дыхания. И как мало он просил. Свободы и доверия - больше ничего.
Лохматка, забившись в угол, завыла. Иван Иваныч положил руку на голову Бима - верного, преданного,
любящего друга.
Запорхал редкий снежок. Две снежинки упали на нос Бима и... Не растаяли.
Снег порошил.
Тихий снег.
Белый снег.
Холодный снег, прикрывающий землю до следующего, ежегодно повторяющегося начала жизни, до весны. Седой как снег человек шел по белому пустырю, рядом с ним, взявшись за руки, два мальчика шли искать своего общего друга. И у них была надежда.
И ложь бывает святой, как правда. Так умирающий человек, улыбаясь, говорит любимым: "Мне совсем стало хорошо". Так мать поет безнадежно больному ребенку веселую песенку и улыбается. А жизнь идет. Идет потому, что есть надежда, без которой отчаяние убило бы жизнь.

Кристина Сещицкая "Мой волшебный фонарь". Монолог школьника Яцека (для подростка 10-14 лет).

Не стану скрывать: я люблю быть первым. Это приносит мне моральное удовлетворение. На тренировках я из кожи вон лезу, лишь бы не отстать от других. Думаю, что ничего постыдного в этом нет - к соперничеству в спорте все так относятся; сегодня одному посчастливится занять первое место, а завтра другому, только и всего. Но в жизни все иначе. Сплошь да рядом бывают случаи, когда я бы охотно закрепил за собой почетное последнее место. 
Сегодня у нас в классе произошел именно такой случай. Пани Рудзик несколько дней назад сломала руку; ей наложили гипс от кисти до локтя, и так она пришла в школу. Стоит ли говорить о том, что Генек Крулик помирает от зависти и ужасно сокрушается: как это не он, а пани Рудзик поскользнулась на огрызке. Генек даже облазил весь коридор в поисках этого огрызка, но, видимо, уборщица к тому времени успела подмести, отняв у бедняги заманчивую возможность поскользнуться и сломать руку или ногу.
Итак, сегодня пани Рудзик пришла с рукой и гипсе и с ходу объявила, что у нас будет контрольная, потому что во время контрольной в классе тишина, и хотя тридцать человек вынуждены страдать и мучиться, по крайней мере одному удается посидеть спокойно. С этим нельзя было не согласиться: после несчастного случая с соленым огурцом покой нашей учительнице был и в самом деле необходим. Когда контрольная закончилась - пани Рудзик спросила, не согласится ли кто-нибудь помочь и отнести к ней домой наши классные тетради. Тем самым был дан старт к цели, которая меня привлечь, естественно, не могла. Однако весь наш класс воспылал желанием оказать пани Рудзик эту услугу, и все кинулись в атаку на бедные тетрадки с дикими воплями: «Я отнесу!.. Нет, я!.. Я первый предложил!..» Если б я был уверен, что эти возгласы - проявление необычайной доброты и отзывчивости, я бы безусловно присоединился к остальным, но поскольку я сильно в этих добрых намерениях сомневался, то сел сбоку, наблюдая, как развиваются события. Поглядев на меня, Рысек с возмущением заявил: 
- А все-таки ты, Ясек, лентяй и эгоист! Переутомиться боишься, что ли? 
И, сделав мне внушение, ринулся в гущу схватки. Учительница доверила тетрадки Ирке. Ирка направилась к двери, и физиономия у нее была такая, точно она держала в руках комплект орденов для ветеранов за безупречную службу, а не наши будущие двойки. И тогда тот же Рысек сказал презрительно: 
- Ну конечно, опять Иренка! Первая подлиза в классе! - и посмотрел на Ирку так, точно она была страшней Медузы Горгоны. Хотя я уверен, что если бы Рысеку удалось первым дорваться до тетрадей, он бы прошествовал по классу с таким же выражением лица и ни на минуту не усомнился, что имеет полное право задирать нос. 
Ну скажи, почему так трудно уловить разницу между простым желанием помочь человеку и подхалимством? Помогать я готов, но подхалимство - это гнусность. Таким способом завоевывать первенство я не желаю. В нашем классе подлиз без меня хватает. Одни действуют в открытую, другие потихоньку. Мало того: подлизываются некоторые родители. Переться с дарами, когда твоему чаду грозит двойка в четверти, - позор! 
Впрочем, у нас в школе учителя обычно отказываются от подарков, и многие даже подымают шум. Только физкультурник однажды без лишних слов взял подношение. 
- Спасибо! - сказал он. - Вы это зря делаете, но уж раз принесли, давайте. 
Я сам слышал, как он это говорил пани Цеберкевич, когда та совала ему шоколадный набор. А спустя два дня заставил ее разлюбезного сыночка Метека прыгать через козла; когда же этот размазня после нескольких попыток прочно оседлал снаряд, влепил ему пару и даже шоколадкой не угостил в утешение. Полагаю, он таким способом хотел доказать пани Цеберкевич, что конфеты к прыжкам через козла не имеют ни малейшего отношения! Наш физкультурник - настоящий педагог, он, если надо, и родителей может кое-чему научить. Мне же лично становится тошно, когда я вижу, как один человек охмуряет другого, подсовывая разные подарочки.

А.П. Чехов. "Темной ночью" (монолог для девушки или молодого человека14-18 лет).

Ни луны, ни звезд... Ни контуров, ни силуэтов, ни одной мало-мальски светлой точки... Всё утонуло в сплошном, непроницаемом мраке. Глядишь, глядишь и ничего не видишь, точно тебе глаза выкололи... Дождь жарит, как из ведра... Грязь страшная...
По проселочной дороге плетется пара почтовых кляч. В таратайке сидит мужчина в шинели инженера-путейца. Рядом с ним его жена. Оба промокли. Ямщик пьян как стелька. Коренной хромает, фыркает, вздрагивает и плетется еле-еле... Пугливая пристяжная то и дело спотыкается, останавливается и бросается в сторону. Дорога ужасная... Что ни шаг, то колдобина, бугор, размытый мостик. Налево воет волк; направо, говорят, овраг.
— Не сбились ли мы с дороги? — вздыхает инженерша. — Ужасная дорога! Не вывороти нас!
— Зачем выворачивать? Ээ... т! Какая мне надомность вас выворачивать? Эх, по... подлая! Дрожи! Ми... лая!
— Мы, кажется, сбились с дороги, — говорит инженер. — Куда ты везешь, дьявол? Не видишь, что ли? Разве это дорога?
— Стало быть, дорога!..
— Грунт не тот, пьяная морда! Сворачивай! Поворачивай вправо! Ну, погоняй! Где кнут?
— По... потерял, ваше высоко...
— Убью, коли что... Помни! Погоняй, подлец! Стой, куда едешь? Разве там дорога?
Лошади останавливаются. Инженер вскакивает, нависает на ямщицкие плечи, натягивает вожжи и тянет за правую. Коренной шлепает по грязи, круто поворачивает и вдруг, ни с того ни с сего, начинает как-то странно барахтаться... Ямщик сваливается и исчезает, пристяжная цепляется за какой-то утес, и инженер чувствует, что таратайка вместе с пассажирами летит куда-то к чёрту...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Овраг не глубок. Инженер поднимается, берет в охапку жену и выкарабкивается наверх. Наверху, на краю оврага, сидит ямщик и стонет. Путеец подскакивает к нему и, подняв вверх кулаки, готов растерзать, уничтожить, раздавить...
— Убью, ррразбойник! — кричит он.
Кулак размахнулся и уже на половине дороги к ямщицкой физии... Еще секунда и...
— Миша, вспомни Кукуевку! — говорит жена.
Миша вздрагивает и его грозный кулак останавливается на полпути. Ямщик спасен.

А.П. Чехов. "Жених (монолог для старшеклассника).

Человек с сизым носом подошел к колоколу и нехотя позвонил. Публика, дотоле покойная, беспокойно забегала, засуетилась... По платформе затарахтели тележки с багажом. Над вагонами начали с шумом протягивать веревку... Локомотив засвистел и подкатил к вагонам. Его прицепили. Кто-то, где-то, суетясь, разбил бутылку... Послышались прощания, громкие всхлипывания, женские голоса...
Около одного из вагонов второго класса стояли молодой человек и молодая девушка. Оба прощались и плакали.
— Прощай, моя прелесть! — говорил молодой человек, целуя девицу в белокурую головку. — Прощай! Я так несчастлив! Ты оставляешь меня на целую неделю! Для любящего сердца ведь это целая вечность! Про... щай... Утри свои слезки... Не плачь...
Из глаз девушки брызнули слезы; одна слезинка упала на губу молодого человека.
— Прощай, Варя! Кланяйся всем... Ах, да! Кстати... Если увидишь там Мракова, то отдай ему вот эти... вот эти... Не плачь, душечка... Отдай ему вот эти двадцать пять рублей...
Молодой человек вынул из кармана четвертную и подал ее Варе.
— Потрудись отдать... Я ему должен... Ах, как тяжело!
— Не плачь, Петя. В субботу я непременно... приеду... Ты же не забывай меня...
Белокурая головка склонилась на грудь Пети.
— Тебя? Тебя забыть?! Разве это возможно?
Ударил второй звонок. Петя сжал в своих объятиях Варю, замигал глазами и заревел, как мальчишка. Варя повисла на его шее и застонала. Вошли в вагон.
— Прощай! Милая! Прелесть! Через неделю!
Молодой человек в последний раз поцеловал Варю и вышел из вагона. Он стал у окна и вынул из кармана платок, чтобы начать махать... Варя впилась в его лицо своими мокрыми глазами...
— Айдите в вагон! — скомандовал кондуктор. — Третий звонок! Праашу вас!
Ударил третий звонок. Петя замахал платком. Но вдруг лицо его вытянулось... Он ударил себя по лбу и как сумасшедший вбежал в вагон.
— Варя! — сказал он, задыхаясь. — Я дал тебе для Мракова двадцать пять рублей... Голубчик... Расписочку дай! Скорей! Расписочку, милая! И как это я забыл?
— Поздно, Петя! Ах! Поезд тронулся!
Поезд тронулся. Молодой человек выскочил из вагона, горько заплакал и замахал платком.
— Пришли хоть по почте расписочку! — крикнул он кивавшей ему белокурой головке.
"Ведь этакий я дурак! — подумал он, когда поезд исчез из вида. — Даю деньги без расписки! А? Какая оплошность, мальчишество! (Вздох.) К станции, должно быть, подъезжает теперь... Голубушка!"

А.П. Чехов. "Краткая анатомия человека" (монолог для парня или девушки 14-19 лет).

Одного семинариста спросили на экзамене: "Что такое человек?" Он отвечал: "Животное"... И, подумав немного, прибавил: "но... разумное"... Просвещенные экзаменаторы согласились только со второй половиной ответа, за первую же влепили единицу.
Человека как анатомическое данное составляют:
Скелет, или, как говорят фельдшера и классные дамы, "шкилет". Имеет вид смерти. Покрытый простынею, "пужает насмерть", без простыни же - не насмерть.
Голова имеется у всякого, но не всякому нужна. По мнению одних, дана для того, чтобы думать, по мнению других — для того, чтобы носить шляпу. Второе мнение не так рискованно... Иногда содержит в себе мозговое вещество. Один околоточный надзиратель, присутствуя однажды на вскрытии скоропостижно умершего, увидал мозг. "Это что такое?" — спросил он доктора. — "Это то, чем думают", — отвечал доктор. Околоточный презрительно усмехнулся...
Лицо. Зеркало души, но только не у адвокатов. Имеет множество синонимов: морда, физиономия (у духовенства - физиогномия и лице), физия, физиомордия, рожество, образина, рыло, харя и проч.
Лоб. Его функции: стучать о пол при испрошении благ и биться о стену при неполучении этих благ. Очень часто дает реакцию на медь.
Глаза — полицеймейстеры головы. Блюдут и на ус мотают. Слепой подобен городу, из которого выехало начальство. В дни печалей плачут. В нынешние, беспечальные, времена плачут только от умиления.
Нос дан для насморков и обоняния. В политику не вмешивается. Изредка участвует в увеличении табачного акциза, чего ради и может быть причислен к полезным органам. Бывает красен, но не от вольнодумства — так полагают, по крайней мере, сведущие люди.
Язык. По Цицерону: враг людей и друг дьявола и женщин. С тех пор, как доносы стали писаться на бумаге, остался за штатом. У женщин и змей служит органом приятного времяпрепровождения. Самый лучший язык - вареный.
Затылок нужен одним только мужикам на случай накопления недоимки. Орган для расходившихся рук крайне соблазнительный.
Уши. Любят дверные щели, открытые окна, высокую траву и тонкие заборы.
Руки. Пишут фельетоны, играют на скрипке, ловят, берут, ведут, сажают, бьют... У маленьких служат средством пропитания, у тех, кто побольше, — для отличия правой стороны от левой.
Сердце — вместилище патриотических и многих других чувств. У женщин — постоялый двор: желудочки заняты военными, предсердия — штатскими, верхушка — мужем. Имеет вид червонного туза.
Талия. Ахиллесова пятка читательниц "Модного света", натурщиц, швеек и прапорщиков-идеалистов. Любимое женское место у молодых женихов и у... продавцов корсетов. Второй наступательный пункт при любовно-объяснительной атаке. Первым считается поцелуй.
Брюшко. Орган не врожденный, а благоприобретенный. Начинает расти с чина надворного советника. Статский советник без брюшка — не действительный статский советник. (Каламбур?! Ха, ха!) У чинов ниже надворного советника называется брюхом, у купцов — нутром, у купчих — утробой.
Микитки. Орган в науке не исследованный. По мнению дворников, находится пониже груди, по мнению фельдфебелей — повыше живота.
Ноги растут из того места, ради которого природа березу придумала. В большом употреблении у почталионов, должников, репортеров и посыльных.
Пятки. Местопребывание души у провинившегося мужа, проговорившегося обывателя и воина, бегущего с поля брани.

А.П. Чехов "Ушла" (текст для молодого человека или девушки 14-17 лет).

Пообедали. В стороне желудков чувствовалось маленькое блаженство, рты позевывали, глаза начали суживаться от сладкой дремоты. Муж закурил сигару, потянулся и развалился на кушетке. Жена села у изголовья и замурлыкала... Оба были счастливы.
- Расскажи что-нибудь... - зевнул муж.
- Что же тебе рассказать? Мм... Ах, да! Ты слышал? Софи Окуркова вышла замуж за этого... как его... за фон Трамба! Вот скандал!
- В чем же тут скандал?
- Да ведь Трамб подлец! Это такой негодяй... такой бессовестный человек! Без всяких принципов! Урод нравственный! Был у графа управляющим - нажился, теперь служит на железной дороге и ворует... Сестру ограбил... Негодяй и вор, одним словом. И за этакого человека выходить замуж?! Жить с ним?! Удивляюсь! Такая нравственная девушка и... на тебе! Ни за что бы не вышла за такого субъекта! Будь он хоть миллионер! Будь красив, как не знаю что, я плюнула бы на него! И представить себе не могу мужа-подлеца!
Жена вскочила и, раскрасневшаяся, негодующая, прошлась по комнате. Глазки загорелись гневом. Искренность ее была очевидна...
- Этот Трамб такая тварь! И тысячу раз глупы и пошлы те женщины, которые выходят за таких господ!
- Тэк-с... Ты, разумеется, не вышла бы... Н-да... Ну, а если бы ты сейчас узнала, что я тоже... негодяй? Что бы ты сделала?
- Я? Бросила бы тебя! Не осталась бы с тобой ни на одну секунду! Я могу любить только честного человека! Узнай я, что ты натворил хоть сотую долю того, что сделал Трамб, я... мигом! Adieu тогда!
- Тэк... Гм... Какая ты у меня... А я и не знал... Хе-хе-хе... Врет бабенка и не краснеет!
- Я никогда не лгу! Попробуй-ка сделать подлость, тогда и увидишь!
- К чему мне пробовать? Сама знаешь... Я еще почище твоего фон Трамба буду... Трамб - комашка сравнительно. Ты делаешь большие глаза? Это странно... (Пауза.) Сколько я получаю жалованья?
- Три тысячи в год.
- А сколько стоит колье, которое я купил тебе неделю тому назад? Две тысячи... Не так ли? Да вчерашнее платье пятьсот... Дача две тысячи... Хе-хе-хе. Вчера твой papa выклянчил у меня тысячу...
- Но, Пьер, побочные доходы ведь...
- Лошади... Домашний доктор... Счеты от модисток. Третьего дня ты проиграла в стуколку сто рублей...
Муж приподнялся, подпер голову кулаками и прочел целый обвинительный акт. Подойдя к письменному столу, он показал жене несколько вещественных доказательств...
- Теперь ты видишь, матушка, что твой фон Трамб - ерунда, карманный воришка сравнительно со мной... Adieu! Иди и впредь не осуждай!
Я кончил. Быть может, читатель еще спросит:
- И она ушла от мужа?
Да, ушла... в другую комнату.

Павел Антокольский "Тетрадь в красном сафьяне" (монолог для девушки 14-16 лет).

Какой ужасный сон приснился мне в эту ночь! Я запомнила его во всех подробностях, так ясно, так отчетливо, как будто это было наяву.
Мне снилось, что я брожу по той самой площади в северной столице, в темную ненастную ночь. Памятник уже воздвигнут. Безумный всадник взлетел на край подножия - Камня-грома, осадил коня над пропастью и устремил руку вперед. Все так отчетливо - и сырая ночь вокруг, и очертания божественной бронзы, и грубо обтесанная глыба, напоминающая гребень взметенной кверху морской волны. Наконец я сама в каком-то сером плаще, какого у меня и не было никогда.
Я медленно обхожу вокруг скалы, остановилась перед лицом венценосца и кричу ему:
- Это я, маленькая женщина, когда еще была молода, своими руками месила мокрую глину и сделала тебе лицо. Это лицо навсегда останется твоим. Другого у тебя не будет!
Я долго и пристально всматриваюсь в него и медленно отхожу куда-то, но не свожу глаз с бронзы. И вдруг!.. О боже! Это было самое ужасное в моем сие. Я вижу, что изваянное мною в муках лицо медленно поворачивается и следит за мной слепыми бронзовыми глазницами! Они фосфоресцируют зеленым блеском.
Я бросилась бежать. Бежала опрометью, как девочка, испугавшаяся злого пса на цепи. Не знаю, сколько времени я бежала, мне казалось, и теперь кажется, что целую вечность. Какие-то вихри и тучи летели навстречу, какие-то странные люди смеялись мне вслед, какие-то волны морские несли меня дальше, какие-то тени шарахались мимо и рушились, рушились в пропасть. Какие-то песни слагались в честь всадника.
И вот я вижу, что стою на мосту Сен-Мишель в Париже. Мои седые волосы растрепаны, серый плащ мой разорван в клочья. Да уж я ли это или какая-то жалкая старуха? Ведь у меня ни одного седого волоса, честное слово. Но это я, Мари Колло.
Я проснулась и долго не могла вспомнить, где нахожусь. Только чувствовала усталость во всем теле.
Что за странный сон! Что означает мое бегство, да и для меня ли одной означает оно важное? Неисполненное? Неисполнимое? Непредвиденное? Вечное? Кто ответит на эти праздные вопросы? Кто?