Поэтичность прозы как особенность стиля Б.К. Зайцева. Природа и космос в повести Б.К. Зайцева «Голубая звезда» и лирике Ф.И. Тютчева
Щеголева Наталья Сергеевна
преподаватель, высшая квалификационная категория
ОГБПОУ «Чухломский лесопромышленный техникум
имени Ф.В.Чижова Костромской области»
Костромская область, Чухломский муниципальный район, пос. Анфимово
Поэтичность прозы как особенность стиля Б. К. Зайцева. Природа и космос в повести Б. К. Зайцева «Голубая звезда» и лирике Ф. И. Тютчева
Аннотация: в статье на первый план выходит вопрос о поэтичности прозы Б. К. Зайцева. Рассматриваются точки соприкосновения и различия прозы Б. К. Зайцева (на примере повести «Голубая звезда») и лирики Ф. И. Тютчева. Статья может быть полезна учителям школ и преподавателям СПО, преподающим предмет «Литература», студентам.
Ключевые слова и словосочетания: Б. К. Зайцев, Ф.И. Тютчев, поэтичность прозы, лирика.
«В интереснейшую пору вступил Б. К. Зайцев на литературный путь. Только что отсиял, отшумел 19-ый – золотой! — век русской литературы, навсегда вписавший в мировую культуру имена своих гигантов. Наступил век новый. Что-то будет?
В апреле 1897 года Л. Н. Толстой записал: «Литература была белый лист, а теперь он весь исписан. Надо перевернуть или достать другой».
«Надо перевернуть …» Эта всеобщая обеспокоенность выплеснулась прежде всего в формотворчество, ставшее по крайней мере на три десятилетия едва ли не самым характерным качеством русского искусства. Чтобы запечатлеть взрывной бег эпохи трех революций, прозаики, поэты, драматурги с невиданным дотоле энтузиазмом взялись за выявление новых качеств своего главного инструмента — слова. Именно с этой формотворческой окрашенностью шло «пересоздание жизни» (по определению А. Белого), велось построение новых философско-эстетических позиций, с высот которых обозревалось, осмысливалось и отражалось бурлящее время.
Борис Зайцев остался в числе тех, кто, если воспользоваться словами Е. Замятина, вспахивал свои страницы «доброй старой сохой реализма». И, вместе с тем, он осознанно продолжил — только на другом витке — традиции чеховского импрессионизма» [6, с.5-30].
Учительно для него звучали тургеневские слова-предостережения: «Горе писателю, который захочет сделать из своего дарования мертвую игрушку, которого соблазняет дешевый триумф виртуоза, дешевая власть его над своим опошленным вдохновением» [15, с.525].
И здесь еще раз хочется обратиться к тексту письма Б. К. Зайцева в Москву О. П. Вороновой, известному искусствоведу (1926-1986). В нем Зайцев говорит: «В Советской Литературной энциклопедии 30-х годов есть статья (если не ошибаюсь, Михайловского): «Импрессионизм». Автор считает первым по времени импрессионистом в русской литературе (прозе) Чехова, а затем меня - как бы продолжателем, еще утончившим чеховский импрессионизм. Самому судить трудно, но что все мое — раннее в особенности — относится к импрессионизму, это для меня бесспорно. Считали меня «поэтом прозы». Несомненно также, что лирический оттенок есть во всех моих писаниях. Думаю, что черты реализма, сквозь которые проглядывает и мистическое ощущение жизни, с годами усилились…» [6, с.5-30].
И все-таки в зайцевской стилистической манере была ярко выраженная индивидуальность, которая вызвала у его современников единодушие в оценках и характеристиках: «Лирика в прозе» (В. Брюсов); «Борис Зайцев открывает пленительные страны своего лирического сознания: тихие и прозрачные» (А. Блок); «восхитительный поэт» (К. Чуковский); «прекрасные в своей тихости печальные, хрустальные, лирические слова Бориса Зайцева» (Ю. Айхенвальд); «поэтический колорит зайцевских писаний…о его реализме хочется сказать: то, да не то». (Г. Адамович)» [6, с.5-30].
Ритм — душа стиха, но также и лирической прозы. Зайцев обладал талантом поэта — врожденным чувством ритма, лада, гармонии. «Сердце у него лирное», — скажет о своем друге через много лет Г. Чулков.
«Каждое из произведений — органического происхождения, говорит о том или ином моменте в авторских переживаниях и психологии. Их форма - новелла, иногда приближается к стихотворению в прозе — неотделима от содержания; а особенный нервный язык, умышленно расплывчатый и небрежный, элегический, придает им характер стильности» [2, с.218].
Так ли далеки проза и поэзия? Если подойти с точки зрения тематики произведений, то ответ однозначен — темы, которые затрагивают писатели и поэты, одни и те же. Различны форма и способы передачи мысли. Кроме ритма, поэтическое произведение должно обладать высокой степенью прочувствованности темы, эмоциональной подоплеки. Это наблюдается не только в поэзии, но и в лирической прозе.
Одна из тем, которые затрагивают творцы слова — это природа как неотъемлемая часть нашей жизни и связь природы с человеком. В этом плане для меня стали интересны две творческие личности: Б. К. Зайцев и Ф. И. Тютчев.
Есть точки соприкосновения в понимании обозначенной проблемы тем и другим, есть и та глубокая прочувствованность, которой должны обладать поэзия и лирическая проза. Полагаем, что следует говорить об определенном влиянии Ф. И. Тютчева на творчество Б. К. Зайцева.
Федор Иванович Тютчев (1803-1873). Его называли «певцом природы». Воспевание природы, ее отдельных проявлений, граничащее с обожествлением, одухотворением следует воспринимать как влияние немецкого философа Шеллинга, с которым Тютчев был лично знаком. Вселенная мыслилась Шеллингом как живое и одухотворенное существо, которое развивается и растет, устремляясь к торжеству правды, добра и красоты, к мировой гармонии. «Природа — это жизнь, — утверждал Шеллинг. — Мертвой природы нет». «Вслед за Шеллингом Тютчев прозревает в природе живую, божественную сущность мира. То, что для предшественников Тютчева выступало как поэтическая условность, как художественное олицетворение, — для Тютчева стало символом веры в таинственную жизнь, струящуюся в глубинах природного вещества» [16, с. 5-7]:
Не то, что мните вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик-
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык…
Читаем у Зайцева и восхищаемся картиной природы: «Горячий тополь, шелестя пахучей листвой, бормотал за окном» [1, 81]. Как после этого скажешь, что природа мертва, безлика?
Природа в лирике Ф. И. Тютчева тоже одухотворена, она живет: дышит, слушает, все видит:
Еще земли печален вид,
А воздух уж весною дышит,
И мертвый в поле стебль колышет,
И елей ветви шевелит.
Еще природа не проснулась,
Но сквозь редеющего сна
Весну прослышала она,
И ей невольно улыбнулась…
Но не только природа оживает в глазах героев повести «Голубая звезда», но и фотографическое изображение природы, созданные художником, имеют свойство оживать: «Она опять прошла и остановилась у большой, под стеклом, фотографии со старинной картины. Справа и слева от озера большие купы дерев, темных, кругловатых; какая-то башня; далекие горы за озером, светлые облака; на переднем плане танцует женщина с бубном и мужчина; пастух, опершись на длинный посох, смотрит на них; на траве, будто для беззаботной пирушки, расположились люди, женщина с ребенком, тоже смотрят. Лодки плывут по бледному озеру. И, кажется, так удивительно ясна, мечтательна и благосклонна природа; так чисто все. Так дивно жить в этой башне у озера, бродить по его берегам, любоваться нежными, голубоватыми призраками далеких гор» [1, с.101].
Полдень в стихах Тютчева «лениво дышит», небесная лазурь «смеется», осенний вечер озарен «короткою улыбкой увяданья». Поэтому в его поэзии исчезают барьеры между человеческим и природным мирами: природа живет страданиями и радостями человека, а человек – страданиями и радостями природы.
Тютчев стирает грань, существующую между природой человеком:
Дума за думой, волна за волной-
Два проявления стихии одной:
В сердце ли тихом, в безбрежном ли море,
Здесь - в заключении, там – на просторе, -
Тот же все вечный прибой и отбой,
Тот же все призрак тревожно - пустой.
(«Волна и дума», 1851)
Снятие границ между разными, далеко отстоящими друг от друга явлениями бытия приводит Тютчева к неожиданным, смелым и дерзким ассоциациям:
Впросонках слышу я — и не могу
Вообразить такое сочетанье,
И слышу свист полозьев на снегу
И ласточки весенней щебетанье.
(«Впросонках слышу я - и не могу...», 1871)
«Метод Тютчева основывается на тождестве внешнего и внутреннего в Природе и в человеке. Тютчев воспринимал природу целостно, как организм, как универсум, как нечто живое, пребывающее в постоянном движении. Природа равна индивидуальности, она есть личность, человеческое существо. Поэтому каждый ее миг проявляется конкретно, необычно. Словно только что происшедшее и никогда ранее не бывшее событие. Но это касается одухотворяемой поэтом природы в целом, а не объективных ее проявлений» [10, с. 78].
С горечью и сожалением говорит Тютчев о людях, для которых живая жизнь природы чужда и непонятна:
Они не видят и не слышат,
Живут в сем мире, как впотьмах,
Для них и солнца, знать, не дышат,
И жизни нет в морских волнах.
Лучи к ним в душу не сходили,
Весна в груди их не цвела,
При них леса не говорили,
И ночь в звездах нема была…
(«Не то, что мните вы, природа»,1836)
Герой повести Б. К. Зайцева, Христофоров, не такой. Он видит, чувствует, понимает природу и ее всевозможные проявления, а его отношение к звездам было подмечено одной из героинь повести (Натальей Григорьевной): «У вас со звездами какие-то особые отношения». На что отвечая, сам Христофоров дал этим отношениям определение «дружественные». [1, с.68] А вот Ретизанов, взволнованно говорящий: «Вы знаете, я люблю цветы…Я не понимаю, как можно не любить…» [1, с.90].
«Мир природы и человека в восприятии Тютчева не завершен, он находится в состоянии мучительного творческого развития. Это развитие в философской лирике Тютчева протекает в борьбе двух универсальных состояний бытия — хаотического и космического. Хаос воплощает стихию бунта и разрушения, космос — стихию примирения и гармонии. В хаосе преобладают демонические, в космосе божественные энергии. Борьба между ними не закончена» [6, с.16].
Однако борьба космоса с хаосом наиболее интенсивна не в природе, а в душе человека.
Вот, главный герой повести, Христофоров. Отшельник, затворник, по своей сути, и такие характеристики получает он от героев повести. Не за счет ли этого неизмеримо глубок мир его души? Попытка уйти от бедственного, стихийного влияния окружающего мира приводит героя Зайцева к более чуткому отношению к миру природы, миру звезд, делает его более чутким, внимательным, отличным от окружающих его персонажей повести. Если принимать за Хаос то, что человека окружает, то есть реальную действительность с ее бунтарским характером, то то, к чему обращается герой Б. К. Зайцева — не что иное, как стихия примирения и гармонии. Христофорова очаровывает мир звезд, мир ночного бытия. Что бы ни происходило в жизни героя, где бы он ни был, он глазами отыскивает свою голубую звезду — голубую Вегу. Однажды, на прогулке с Машурой, Христофоров даст ей совет, раскрывая при этом свои чувства: «Это моя звезда. <…> поглядите на нее. К счастью, и сейчас еще она видна. Вглядитесь в ее голубоватый, очаровательный и таинственный свет… Быть может, вы узнаете в нем и частицу своей души» [1, с.70].
Человек в поэзии Тютчева стремится стать причастным к вечно обновляющей себя жизни:
Как ни гнет рука судьбины,
Как ни томит людей обман,
Как ни браздят чело морщины
И сердце как ни полно ран;
Каким бы строгим испытаньям
Вы ни были подчинены, -
Что устоит перед дыханьем
И первой встречею весны!
(«Весна», не позднее 1838)
И герои повести Зайцева (хотя и не все) причастны к жизни природы, ее стремительным изменениям, они чувствуют, восторгаются соприкасаясь своими очерствевшими душами с миром природы. В повести обитель Саввы Сторожевского — это красивое место для прогулки. Попавшие сюда герои повести, каждый по-своему, прикасаются к духовной атмосфере, идущей от этих мест, их красоте, проникаются отдохновением от мирской суеты и треволнений. Читаем строки: «Путь извивался; налево крутое взгорье, с редкими соснами и дубами; на вершине стена монастыря, ворота, купола, церкви — как в сказках; направо — дубовый лес. <…> Обедали на свежем воздухе, в тени дубов, за врытым в землю деревянным столиком; внизу виднелась речка, поля и заросшие лесом холмы. Тянуло прохладой» [1, с.71].
«Как в сказке» — достаточно емкое сравнение. Прикосновение к этой сказке вызывает у Христофорова поток философских мыслей, которыми он делится с Машурой: «Времена Петра прошли тут незаметно. Потом Екатерина, помещики. Этот край весь в подмосковных. Знаменитое Архангельское недалеко. И другие. Жизнь отвернула новую страницу, новый след. Может быть, и наш век проведет свою черту. А мы, мы живем и смотрим … радуемся и любим эти вечные переливы, вечные смены. И, пожалуй, живем тем прекрасным, что… вокруг» [1, с.72].
Большинство критиков, анализировавших творчество Зайцева, именно радость жизни, именно светлое, оптимистическое начало, столь ярко проявляющееся в каждой зайцевской странице, считали главным достоинством его рассказов, повестей, романов, пьес.
П. Коган писал: «Зайцев слушает трепет жизни во всем, его душа откликается на радость всего живущего. И «вольное зеркальное тело» реки, и серая пыль, и запах дегтя – все одинаково говорит ему о радости жизни, разлитой в природе…» [7, с.177,181-182].
Герой – созерцатель у Зайцева наблюдает за вечным обновлением мира и живет этим. И опять читатель видит такую картину: «Монастырские ворота были заперты, и у иконы, над ними, таинственно светилась лампадка — красноватым, очаровательным в тишине своим светом. Выше, в фиолетовом небе, зажглись звезды» [1, с.75].
Интересно авторское сочетание божественного света и света звезд. Одно как бы дополняет другое, создавая ощущение надмирности.
День в поэзии Тютчева оказывается лишь «блистательным покровом», скрывающим за собой что-то могущественное и непостижимое, на поверхность выходит и обнажается неохваченная космосом темная бездна с ее «страхами и мглами», с непросветной, таинственно-разрушительной глубиной:
Но меркнет день — настала ночь:
Пришла — и, с мира рокового
Ткань благодатную покрова
Сорвав, отбрасывает прочь…
И бездна нам обнажена
С своими страхами и мглами,
И нет преград меж ей и нами —
Вот, отчего нам ночь страшна!
(«День и ночь», 1839)
А вот как покров ночи окутывает мир произведения Б. К. Зайцева: «Начинало смеркаться. Сизая мгла спускалась на Замоскворечье…» [1, с.155]. Или вот еще: «Весь город был полон весеннего тумана; сверху светили звезды, а внизу растекались по переулкам золотые огоньки» [1, с.155].
Тютчевская ночь, Вечная ночь, ее стихия, хорошо известна Зайцеву; но сам он не темный, и еще более любо и дорого ему солнце. Зайцев — певец света. Этот свет льется от солнца, от голубой звезды Веги, от голубоватой луны. Даже о мгле Зайцев может писать так, что она будет казаться струящимся светом. Вот, строки из повести, которые можно привести в качестве подтверждения: «Луна стояла невысоко. Белел в зеленой мгле Кремль; тянулась золотая цепь огней вдоль Москвы-реки» [1, с.89].
Ощущение света исходит от тех прилагательных, которые Зайцев использует: мгла «зеленая», а не черная, не просто цепь огней, а «золотая цепь».
Как существует поэзия полутонов, так и у Зайцева можно прийти к пониманию или переосмыслению его прозы как прозы полутонов. Обратимся в качестве примера к отрывкам из повести: «голубеющая дымка»; «голубоватый, очаровательный и таинственный свет Веги»; «синеватые шелковые шторы»; «пол-Москвы с садами, церквами лежало в утренней дымке, уже чуть золотеющей»; «Москва приближалась золотисто-голубоватым заревом».
Оттенок «чуть-чуть; слегка» сквозит во всех приведенных примерах. И опять же здесь следует говорить о полутоне как источнике света. Скажи писатель «синий», у читателя создается одно впечатление и цветовое ощущение; скажи же он «синеватый» — читатель проникнется чувством, ощущением света, так как он прикоснется не к яркому, насыщенному тону, а лишь к оттенку цвета.
«Зайцев за множеством вещей и явлений явственно ощущал ту же неизменную сущность. Он чувствовал те же лучи, но как бы сквозь влажную пелену, дымку. Свет пронизывает его прозу, но проходя сквозь мельчайшие капельки, водяные пылинки, из которых соткан туман, преломляется в них, дробится, превращается из света льющегося — в свет рассеянный… Не свет — но отсвет» [3, с.449-456]. Так раскрывается обилие в его повести полутонов, полу цвета, смешение цветов: «голубоватый», «зеленовато-бледное» и тому подобное.
В произведении Б. К. Зайцева не так уж и много слов, обозначающих цвет. На ста трех страницах повести слово «голубой» с его все-возможными оттенками встречается 41 раз, «золотой» — 38 раз, «зеленый» и его оттеночные значения — 21 раз, «синий» — 23 раза.
Если указывать на частное употребление «цветового» слова «золотой», то в контексте оно будет связано с изделиями из золота, куполами церквей, храмов, ризами, куличами.
Большая часть «цветовых» слов выступает у Зайцева в устойчивых традиционных сочетаниях, где они в силу их привычности ощущаются очень слабо именно как цвет. Например: «синяя ночь» [1, с.86], «зеленый тополь» [1, с.80], «голубоглазый Христофоров» [1, с.66] и тому подобное.
Собственно цветовые (то есть действительно дающие ощущение цвета) детали можно буквально сосчитать по пальцам. Например: «на лиловом горизонте» [1, с.88], «портьеры с затканными на пурпуре цветами» [1, с.103], «темно-коричневой водой» [1, с.65], «золотисто-оранжевый закат» [1, с.157] и тому подобное.
В целостном произведении эти цветовые мазки незаметны. Их слишком мало. Но роль их для восприятия произведения как целостной картины созданного писателем мира велика.
Цветовая гамма пронизана стихией света. Освободительное действие света ощущается наибольшей полнотой и силой в неуловимом, зыбком переходе дня к ночи.
Царство природы, состоящее из двух взаимодействующих миров: мира света и мира тьмы, реализует себя в повести Б. К. Зайцева в своей неповторимости: «Потом, когда село солнце, прошло муждуцарствие сумерек, синяя ночь наступила. И в раскрытые, гигантские окна взглянули иные миры, плавно протекающие по кругам, золотясь и мерцая. Как далекий, голубоватый призрак, провела Вега свою Лиру» [1, с.86].
«Междуцарствие» … Какое точное и емкое выражение подобрал Б. К. Зайцев для обозначения перехода одного мира в другой. Именно этим словом и передается взаимопроникновение миров.
Подобное мы увидим и в поэзии Тютчева. «Поэт изображает движение природы во времени, он запечатлел два круга, или точнее, две спирали движения: через времена года и через время суток. <…> Тютчев проецирует движение. У него вся природа полна движения…» [13, с.23].
Это взаимопроникновение передается и такими фантастическими образами, возникающими в сознании Христофорова: «Швейцара не было. Он сел на его стул, у стены, и закрыл глаза. В голове шумело. Куда-то выше, все выше всходила сейчас Машура, как кульминирующая звезда, удаляясь в неведомые и холодные пространства» [1, с.139].
Характерно повести неуловимое скольжение солнечных лучей откуда-то. Предвечерние лучи, в которых все кажется таинственным, приобретает двойственность.
«Круглые солнечные пятна трепетали под деревьями» [1, с.82], «в голубоватой мгле дерев, чуть озаренной лунным, призрачным серебром» [1, с.93] — подобные зарисовки придают повести ощущение света, чистоты.
Стихия света, живущая в произведении Б. К. Зайцева, находит свое словесное отражение. Автор употребляет слова, обозначающие свет, его различные оттенки и градации, обозначающие отсутствие света: «тьма», «тень», «мрак», «сумерки», «междуцарствие», «отсвет», «рефлекс», «мгла», «смеркалось», «просветлело», «сиял свет», «теплятся», «пылал» и другие.
Ульянов Н. И. в своей статье «Б. К. Зайцев: (К 80-летнему юбилею)» пишет: «<…> свет и мудрая тишина. Миром у него управляет кротость. Она не упраздняет страдания, но умягчает его, дает выход слезам, покаянию, примирению и внушает надежду на существование высоких светлых сфер. Одна из таких сфер — любовь» [5, с.72].
Слово «свет» и другие слова этого корня («отсвет», «светлый» и т.п.) встречаются в повести 63 раза.
Зайцев также часто употребляет и слова, выступающие как своего рода синонимы слова «свет» — например, «блеск», «лучистый», «сверкающий» и тому подобные. Их в повести приблизительно 38.
Свет присутствует почти на каждой странице повести. Вот, например, в эпизоде, описывающем вечер в пользу русских художников в Париже: «<…> в зрительном зале все было полно сиянием люстр, белели туалеты дам, отсвечивало золото канделябр и кресел» [1, с.58]. Свет во всем, им насыщено пространство зала.
Световые детали, стихия света — воплощение глубокой сути единства человека и мира.
«Любимые краски тютчевских стихотворений о природе светлые, радужные, это настоящая лирика света. Его красочная гамма: лазурь, голубизна неба и воды в смешении с золотом, пурпуром солнца, или же: зелень листвы и воды, пронизанные огнем солнца, радуга на небе, радужные лучи солнца, «лучезарные вечера» [13, с.21].
Свет — первое условие жизни, по Тютчеву. Он пишет в одном из писем: «Ничто так кротко и утешительно не соединяет живых, как свет. Древние хорошо это понимали; недаром они всегда говорили о свете с умилением» [8, с.461].
В стихах он поет гимн светлому миру дня (например, стихотворение «День и ночь»). У Тютчева «небо пламенное», небесная лазурь «огневая», фонтан «сияющий», «огнецветный». «Мир природы как бы светится изнутри, внутри его огонь, проникающий во все краски дня» [13, с.21].
Свет души свободно связывается со светом, чистотой мира или даже переходит в него. Здесь можно опять обратиться к эпизоду из повести «Голубая звезда», когда Ретизанов говорит Христофорову о том, что в нем чувствуется «что-то бледно- зеленоватое». Свет, чистота души героя повести так или иначе замечается окружающими, а в данном случае выливается в такое образное сравнение.
И если говорить о душевном свете, то неоспоримым является тот факт, что не все обладают этим светом. В пример обратимся к описаниям, даваемым автором Дмитрию Павловичу Никодимову: «С темными без блеска глазами» [1, с.60], «с ним связана какая-то темная история» [1, с.60], «темные, неулыбающиеся глаза» [1, с.74], «глаза его угрюмо темнели» [1, с.104].
Глаза — зеркало души, а читатель видит, что глаза Никодимова лишены света, они темные, о каком же душевном свете этого героя можно говорить?
А вот глаза Христофорова… Они впитывают все, живут, горят мягким, неповторимым голубым светом: «<…> голубизна апрельского дня удваивалась в их природной голубизне» [1, с.157].
Вернемся к поэзии Ф. И. Тютчева. «Суть диалектики Тютчева не в том, чтобы разъединить или противопоставить (земное и небесное), а в том, чтобы их слить. В земном поэт обнаруживает небесное, в небесном — земное. Между ними идет постоянная, непрекращающаяся борьба» [10, с.79].
То же читатель отметит и у Б. К. Зайцева, читая строки: «Христофоров сидел, курил, смотрел на это небо, на котором увидел голубую звезду Вегу. Она мерцала нежно и таинственно. Среди веток можно было заметить, как по вековому пути движется она, ведя за собой, как странница, светло-золотую Лиру. Голубоватый свет ее успокаивал. Чем дальше смотрел Христофоров, тем более ему казалось, что ее таинственное сияние глубже разливается по окружающему, внося гармонию» [1, с.131].
Поэтика Ночи незримо присутствует в повести «Голубая звезда», это ощутимо почти в каждой странице: появляющиеся звезды на ночном небе, свет луны, мрак, огни фонарей — все это непременно присутствует, находится рядом с человеком. Зайцев, глубоко чувствующий природу, как художник мелкими штрихами, мазками акварельных красок рисует эту Ночь.
Влияние космического на все окружающее явно, зримо. Герой Б. К. Зайцева глубоко чувствует это прикосновение космоса к его душе: «Тот же голубоватый отблеск есть и в глазах Машуры, в милой Лабунской. Оцепенение вроде сна овладело им. Призрачней, нежней и туманней летела музыка. Легче и нечеловечней казались маски. Очаровательней, ближе и дальше, возможней и невозможнее невозможная любовь» [1, с.131].
Именно здесь можно наблюдать необыкновенную степень слияния героя с земным и с космическим, что заставляет вспомнить поэзию Ф. И. Тютчева. Свет голубой звезды Веги нежный и таинственный и «голубоватый отблеск» в глазах Машуры. На каком расстоянии друг от друга находятся эти два света! Но они сливаются в душе героя в единое значение: света, надежды на любовь.
Чуть раньше читаем такие строки (эпизод, где Ретизанов и Христофоров едут на карнавал): «Москва была уже пустынна; по небу, освещенные снизу, летели белые облака, и провалы между ними казались темны. Закутавшись, Христофоров глядел вверх, как в этих глубинах, темно-синих, являлись золотые звезды, вновь пропадали под облаками, вновь выныривали. Привычный взор тотчас заметил Вегу. Она всходила. Часто заслоняли ее дома, но всегда он ее чувствовал» [1, с.126].
Насколько глубоко проникновение мира космоса, горнего начала в душу героя Зайцева. Возможно, следует говорить о полном слиянии его с этим миром.
А вот понимание этого мира другим героем повести: «Ретизанов <…> нападал на будничность, серое прозябанье, на само время , на трехмерный наш мир и полагал, что истина и величие – лишь в мире четырех измерений, где нет времени и который так относится к нашему, как наш — к миру какой-нибудь улитки. — Время есть четвертое измерение пространства, — кричал он. И оно висит на нас, как ветхие, как тяжелые одежды. Когда мы его сбросим, то станем полубогами и одновременно будем видеть события прошлого и будущего – что сейчас мы воспринимаем в последовательности, которую и называем временем» [1, с.123].
В эпизоде, где Анна Дмитриевна прощается с Христофоровым после
прощального вечера в пользу русских художников в Париже читатель сможет пронаблюдать, как неотступно следует за героем его звезда. Связь между ними настолько тесна, что Христофоров уже не удивляется ее присутствию: «Прощайте! - крикнула Анна Дмитриевна. - Дитя, не сердитесь! Он снял шляпу и помахал. Автомобиль умчался. Христофоров шел с непокрытой головой. Ночь была синяя, прозрачная и теплая. На востоке светлело. Там виднелась крупная, играющая звезда. Христофоров поднял голову. И тотчас увидел голубую Вегу, прямо над головой. Он не удивился. Он знал, что стоит ему поднять голову, и Вега будет над ним. Он долго шел, всматриваясь в нее, не надевая шляпы» [1, с.60]. «Дитя» так называет Анна Дмитриевна Христофорова и, по сути, она права. Чистое, неопошленное существование героя повести позволяет провести такое сравнение.
Мы можем говорить, что, как и в лирике Тютчева, в повести Б. К. Зайцева «Голубая звезда» единение героя с миром природы оказывает благотворное влияние на души героев. Для примера можно привести такой эпизод из повести: «Дорога на лошадях приятна и разнообразна; небогатые нивы, леса, иногда хвойные; зажиточные села с хорошими избами; много шоссе; есть старинные, знаменитые подмосковные с парками и прудами — к ним ведут иногда березовые аллеи: в селах новые школы столбы на перекрестках с надписями о дорогах — те мелочи, что говорят о некой просвещенности.
Вечерело. Из-за поворота в лесу вдруг открывался вид на Москву-реку, луга и далекий Звенигород. В густой зелени горела золотая глава монастыря. Закатным светом, легкой, голубеющей дымкой был одет пейзаж. <…>
«Здесь очень хорошо, — сказала Наталья Григорьевна. – Мне очень нравится» [1, с.61]. Эти оценки: «очень хорошо», «очень нравится» — говорят о многом. Этого не мог сказать человек бесчувственный, невнимательный, черствый.
В эпизоде, рассказывающем о приезде на отдых Вернадских в усадьбу, бывшую вотчину Годуновых, автор рисует картины природы, которые поражают его героиню, и указывает на непонимание героиней «хорошо ей сейчас или плохо». Перед ней раскрывается неизвестность, другой мир, который обещает много света: «Завтра взойдет солнце, и новые места откроют новую свою, дневную душу» [1, с.62]. Читатель может отметить, что, как и у Тютчева, природа в зайцевской повести одухотворена, она имеет душу.
Даже на такого героя как Антон природа влияет весьма благотворно: «Он лег недалеко от обрыва на мелкие, сухие хвои. Справа даль голубела, шли луга, виднелся Звенигород. Слева темной чащей стояли елки на пустынно, иглами усеянной земле. Там было мрачно. С лугов же тянуло теплом, благоуханием, какое-то благорастворение было в этом месте. Внизу видел Антон излучину речки, с настоянной, темно-коричневой водой, где голыми, покрасневшими ногами действовала Машура. Ему было очень покойно тут» [1, с.65]. Можно отметить авторское употребление таких слов как «благоухание», «благорастворение», от которых веет Божьей благодатью, ниспосланной на человека, в некоторой степени ожесточившегося.
Надо читать не столько книги, говорит Тютчев, сколько книгу Природы, читать «ясно, без очков» [14, с.39]. И герой повести, Христофоров, не просто читает – он очарован книгой, название которой - Природа: «<…> в знойный полдень подолгу он сидел над гусеницей, ползшей по листу; без шляпы бродил по саду, с расширенными зрачками. Обедая на балконе, внимательно наблюдал, куда летит горлинка, точно ему это требовалось» [1, с.67].
Но не только мир природы так воспринимает Христофоров, мир людей тоже для него интересен: «<…> с той же внимательностью, нежностью переводил взгляд на Машуру». Его объяснение этому факту также просто, как и он сам: «Я люблю все это… живое».
А вот еще одно подтверждение христофоровской всеобъемлющей любви: «Машура засмеялась.
— Мне кажется, что вам нравится и Кремль, и лунный свет, и я, и ваша
голубая Вега, и Лабунская, так что и не разберешь…
— Мне действительно, —тихо сказал он, — многое в жизни нравится
и очаровывает, но по-разному…» [1, с.91].
Дневной мир в душе Христофорова тесно связан с миром ночи. Для него нет разницы в любовании тем и другим: «В мезонине у него была подвижная карта неба. На каждый день он мог определить положение звезд. Вечерами часто выходил в сад, всматривался в небо. Как бы сверяя, все ли на местах в его хозяйстве» [1, с.67-68].
«Умевший рисовать всклоченность, тревожную смуту ночного видения мира, его катастрофичность, Тютчев с нежной точностью показывал умиротворенность и покой утра. После шторма — штиль. После бури — погожий день. В смене этих двух стихий и предстает перед нами поэтический мир Тютчева. Помимо этих двух крайних состояний природы и души человеческой, Тютчев передает и самый переход от одного к другому» [14, с.53-54].
Гроза прошла — еще курясь, лежал
Высокий дуб, перунами сраженный,
И сизый дым с ветвей его бежал
По зелени, грозою освеженной.
А уж давно, звучнее и полней,
Пернатых песнь по роще раздалася,
И радуга концом дуги своей
В зеленые вершины уперлася.
(«Успокоение» ,1830)
Мир ночи, звезда как символ мечты о любви — Б. К. Зайцев живописует об этом, словно рисует огромную картину мира. Вот, например, эпизод, когда Христофоров возвращается в Москву из усадьбы, где его приютили Вернадские: «Полет автомобиля опьянял их благоуханием – вечерней сырости, лугов, леса. Звезды над головой бежали и вечно были недвижны» [1, с.75].
Неотступно следует мир звезд за Христофоровым — это его мир, то, что
ему близко, понятно. Благоухание, благостное, благодать — как близки эти слова и как тесно они связаны с миром природы.
Москва… В журнале «Вопросы литературы» находим упоминание о повести «Голубая звезда», раскрывающее связь ее с этим местом. Корней Чуковский говорит: «Казалось бы, вся задача автора — дать широкую панораму предреволюционной Москвы. Действительно, в каждой главе раскрывается какая-нибудь новая картина Москвы, ее галереи, ее особняки, ее церкви, ее маскарады, музыкальные вечера, лекционные залы, ее блудницы, проповедники, ученые, светские барыни, профессора, бретеры, офицеры. Нет, кажется, такой московской жизни, которую бы не охватил этот широкий роман» [4, с.221-229].
Пейзажи — неотделимая деталь повести Б. К. Зайцева, и вот какой предстает перед нами Москва: «Москва приближалась - золотисто-голубоватым заревом; оно росло, ширилось, и вдруг, на одном из поворотов с горы, блеснули самые огни столицы; потом опять скрылись …» [1, с.76].
Образное сравнение — «Москва приближалась заревом». И здесь повесть не теряет своей динамики, она вся в движении — это и прослеживается в приведенном отрывке. А у Чуковского читаем: «Там нет просто застылого описательства. Действие романа летит как на крыльях» [4, с.221-229]. В этом то и заключается мастерство Б. К. Зайцева.
Не всегда пейзажная зарисовка в повести Зайцева представляет собой что-то замысловатое, необычное. Читатель увидит и такие строки: «Зеленый тополь шелестел, серебристо отблескивая листиками. Дальше был садик с яблонями, дровяной сарай» [1, с.80].
Образы же природы у Тютчева складываются в своего рода мифы: хаос, бездна, ночь, с которой сорван «златотканый покров» дня. Эти образы собирательны, они сильно укрупнены, они мифологичны по своей сути и по своим масштабам. Например, стихотворение «Сон на море» (1833):
И море и буря качали наш челн;
Я, сонный, был предан всей прихоти волн.
Две беспредельности были во мне,
И мной своевольно играли оне.
Вкруг меня, как кимбалы, звучали
Окликалися ветры и пели валы.
Я в хаосе звуков лежал оглушен,
Но над хаосом звуков носился мой сон.
Болезненно-яркий, волшебно-немой,
Он веял легко над гремящею тьмой.
В лучах огневицы развил он свой мир —
Земля зеленела, светился эфир,
Сады - лафиринфы, чертоги, столпы,
И сонмы кипели безмолвной толпы.
Лев Толстой писал об одном из стихотворении Тютчева: «Это новое, никогда не уловленное прежде чувство боли от красоты, выражено прелестно».
Есть в светлости осенних вечеров
Умильная, таинственная прелесть:
Зловещий блеск и пестрота дерев,
Багряных листьев томный, легкий шелест,
Туманная и тихая лазурь
Над грустно-сиротеющей землею,
И, как предчувствие сходящих бурь,
Порывистый, холодный ветр порою,
Ущерб, изнеможенье — и на всем
Та кроткая улыбка увяданья,
Что в существе разумном мы зовем
Божественной стыдливостью страдания.
(«Осенний вечер», 1830)
«Толстовское выражение «боль от красоты» как нельзя лучше определяет не только своеобразие тютчевского стихотворения «Осенний вечер», но и скорбный пафос восприятия поэтом загадочного драматизма дыхания бытия: в зримой красоте древесного листа, в трепете представления о величавом - в покое и смятении - движении звездных миров, в изменчивых страстях человеческого сердца» [12, с.62-63].
Состояние растворения в мире, которое посещает Христофорова, еще раз доказывает его слиянность с миром природы, говорит о его высокой чувствительности: «Обернувшись назад, сквозь тонкую сетку полуголых деревьев увидел Христофоров дом Анны Дмитриевны и занимавшийся над ним золотисто- оранжевый закат. Этот закат, с нежно пылающими краями облаков, показался ему милой и чудесной страной былого. Он шел дальше. Странное чувство истомы и как бы растворения, того полубезумного состояния, которое иногда посещало его, овладело и теперь. Казалось, что не так легко отделить свое дыхание от плеска ручейка в овраге, ноги ступали по земле, как по самому себе, голубоватая мгла внизу, над речкой, была частью его же души и он сам - в весенней зелени зеленей» [1, с.157-158].
Так и у Тютчева читатель сможет увидеть его «умение расширяться до размеров вселенной и носить вселенную в себе: «все во мне и я во всем», «ты со мной и вся во мне». Это не только романтическая слиянность с миром. Это выражение масштабности человека» [14, с.97].
«С особенным благоговением поэт относится к воздушной стихии. Воздух — бездна, «бездна голубая» и «животворная». Воздух, как река, опоясывает землю и является условием жизни. Воздух — самая легкая и чистая стихия» [13, с.20].
В ощущении красоты природы участвуют многие органы чувств. Вот и Зайцев, обращаясь к воздушной стихии, в своей повести передает ощущение воздуха: «За ночь выпал снег. В комнатах посветлело, воздух сразу стал вкусным, днем острый и прозрачный, к сумеркам синеющий» [1, с.98].
Христофоров прост во всем: в своей жизни, в своих проявлениях, в своей тихости, мирности. Так же просты его объяснения чего бы то ни было. Вот, например, как он говорит о значении, смысле звезды в его жизни: «У меня есть вера, может быть, и странная для другого: что эта звезда — моя звезда — покровительница. Я под нею родился. Я ее знаю и люблю. Когда ее вижу, то спокоен. Я замечаю ее первой, лишь взгляну на небо. Для меня она – красота, истина, божество. Кроме того, она женщина. И посылает мне свет любви» [1, с.119].
И опять же, автор пересекает мир космоса и мир человека. Это читатель сможет проследить в словах героя повести, Христофорова, обращенных к Машуре: «В вас часть ее сияния. Потому вы мне родная».
Мир вечности знаком не только Христофорову и любим не только им. И другие герои повести проникаются этим миром и понимают его: «Ретизанов велел подать кофе.
-Вы действуете на меня хорошо, — сказал он. — В вас есть что-то бледно
зеленоватое… Да, в вас весеннее есть. Когда к маю березки… оделись. Говорят, вы любитель звезд?
-Да, люблю.В звездах я ничего не понимаю, но небо чувствую и вечность.
Он помолчал,потом вдруг заговорил с жаром:
-Я очень хорошо понимаю вечность, которая глотает всех нас, как букашек…как букашек. Но вечность есть для меня и любовь, в одно и тоже время. Или вернее – любовь есть вечность…» [1, с.123].
У Ретизанова существует свое понимание мира вечности. Взгляд на мир, который автор вложил в своего героя, очень близок мироощущению лирического героя Ф. И. Тютчева, да и самого поэта. Есть в этом взгляде нечто трагичное, ощущение вечности как бездны, которая поглощает все и вся. Возьмем для сравнения, например, стихотворение начала 1830 года «Как океан объемлет шар земной»:
Как океан объемлет шар земной,
Земная жизнь кругом объята снами;
Настанет ночь - и звучными волнами
Стихия бьет о берег свой.
То глас ее: он нудит нас и просит…
Уж в пристани волшебный ожил челн;
Прилив растет и быстро нас уносит
В неизмеримость темных волн.
Небесный свод, горящий славой звездной
Таинственно глядит из глубины, —
И мы плывем, пылающею бездной
Со всех сторон окружены.
«Тютчевская космогония, тема океана, океана ночи, стихии неизмеримости, бездны предчувствия бедствия» [14, с.50-51] просматривается за этими строками.
Мы видим, как автор вкладывает в уста своего героя емкое сравнение Христофорова с ощущением, идущим от весны, чем-то бледно-зеленоватым, весенним. И для этого существуют веские причины. Герой действительно чист, как весенняя листва; он кажется только что появившимся на свет. И это ощущение чистоты распространяется на всех окружающих, ведь не зря же Ретизанов говорит: «Вы действуете на меня хорошо».
Автор вкладывает в уста своего героя, Хритофорова, философские размышления о мире и человеке в этом мире: «Человек не может представить себе времени, когда его не будет. Нельзя вообразить смерть как засыпание или сон, которому нет пробуждения. В то же время трудно понять, чтобы здесь, на земле, мы могли вечно жить. <…> Я забывал о прошлом и не думал о будущем. Быть может, такое состояние, со всегдашним ощущением Света, то есть Бога, и есть райская жизнь, о которой говорит Библия» [1, с.156].
И здесь показано это ощущение света, которое пронизывает всю повесть Зайцева. Может быть, прав Христофоров, говоря об «ощущении Света, то есть Бога»?
«Художественным контрапунктом всех книг Б. К. Зайцева является Жизнь и Смерть человека вообще. Этот «человек вообще» показывается нам не в заботах житейских, мы не всегда знаем, добравшись до последней страницы той или иной новеллы, кто он по роду занятий, где служит, — для писателя-лирика это не имеет значение. Люди из зайцевской России просто живут, всяческие обстоятельства земные их соединяют и разлучают, некоторые из них уходят из жизни — уходят безбоязненно, спокойно. Как заметил К. Чуковский, они, умирая, «при этом еще улыбаются: ах, как приятно таять!» [6, с.5-30] Но и в жизни, и в смерти рядом с человеком природа — она как бы сопереживает человеку, его чувствам.
В эпизоде, где рассказывается о дуэли, описания природы уже готовят читателя к чему-то нехорошему: «В начале восьмого они оделись и вышли. Начало светать – хмурым, неясно-свинцовым рассветом. На бульваре, в деревьях шумел ветер» [1, с.134]. Это только начало, которое автор продолжит такими строками чуть позднее: «Место было пустынное. Налетал ветер, курил снежком. Тяжело пронеслась, ныряя, ворона. Виднелись забитые и занесенные снегом дачи. Что-то очень суровое и скорбное было в этом утре, сияющем снеге, мертвых дачах» [1, с.135].
Одухотворение природы, приближение ее мира к миру человека, или, иначе говоря, философия пантеизма…
«Вокруг философии пантеизма в течение всей первой трети XIX века велись ожесточенные споры». В них принял участие Тютчев своим полемическим стихотворением «Не то, что мните вы, природа…» (отрывок из стихотворения приведен выше). «Тютчев отстаивает тот пантеизм, который оживотворяет и одухотворяет природную материю» [13, с.44, с.55].
Пантеистическое восприятие мира свойственно и ранним произведениям Б. К. Зайцева, в том числе и повести «Голубая звезда».
Присутствие Вечности в произведении Б. К. Зайцева отражено в философских размышлениях Христофорова: «Христофоров отошел к стене. Он глядел на эстраду, на толпу цветных масок, толпившихся вокруг, то прилипавших, то, смеясь, выбегавших в другие залы. Кто так устал, так измучен, что создал это? Не жизнь ли, человечество остановилось на распутье? Христофорову вдруг представилось, что, сколь ни блестяща и весела, распущена эта толпа, довольно одного дыхания, чтобы как стая листьев разлетелось все во тьму. Может быть, это все знают, но не говорят — стараются залить вином, танцами, музыкой. Может быть, все сознают, что они — на краю вечности. И торопятся обольститься?» [1, с.128]
Как в поэзии Тютчева, в повести Б. К. Зайцева можно неоднократно наблюдать за переходом миров человеческого и космического друг в друга. В заключении повести читатель видит Христофорова лежащим на земле и глядящим в необозримые пространства неба: «Вот разглядел уж он свою небесную водительницу, стоявшую невысоко, чуть сиявшую золотисто-голубоватым светом. Понемногу все небо наполнилось эфирной голубизной, сходящей на землю. Это была голубая Дева. Она наполняла собою мир, проникала дыханием стебелек зелени, атомы воздуха. Была близка и бесконечна, видима и неуловима. В сердце своем соединяла все облики земных любовей, все прелести и печали, все мгновенное, летучее - и вечное. В ее божественном лице была всегдашняя надежда. И всегдашняя безнадежность» [1, с.158].
Надежда на любовь, надежда на что-то лучшее, как она важна для человека вообще и человека такого склада, как Христофоров. И опять же читатель сможет заметить соединение мира дольнего и мира вечности, проблем ежеминутных, «летучих» и проблем мировых, «вечных».
«У Тютчева двойное выворачивание человека во вселенную и вселенной в человека уже совсем не биологично. Это чисто духовная, психологическая модель:
Час тоски невыразимой!..
Все во мне и я во всем!..
Сумрак тихий, сумрак сонный,
Лейся в глубь моей души,
Тихий, томный, благовонный,
Все залей и утиши.
Чувства — мглой самозабвенья
Переполни через край!..
Дай вкусить уничтоженья,
С миром дремлющим смешай!» [9, с.86]
Если обратиться к русской литературе, человек в ней — существо
космическое, неразрывно слитое со всем мирозданием.
Как мир меняется! И как я сам меняюсь!
Лишь именем одним я только называюсь…
Мысль некогда была простым цветком,
Поэма шествовала медленным быком;
А то, что было мною, то, быть может,
Опять растет и мир растений множит.
Автор этих строк Николай Заболоцкий. Как эти строки перекликаются с тем, о чем мы сейчас ведем речь! Звездное небо рождает радость. Это в повести у Б.К. Зайцева. Его герои заворожено смотрят на звездное небо, смотрят без страха. У лирического героя Ф. И. Тютчева есть неосознанный страх перед мирозданием, его космической явленностью, звездным небом.
Нам мнится: мир осиротелый
Неотразимый Рок настиг —
И мы, в борьбе, природной целой
Покинуты на нас самих;
И наша жизнь стоит пред нами,
Как призрак на краю земли,
И с нашим веком и друзьями
Бледнеет в сумрачной дали;
И новое, младое племя
Меж тем на солнце расцвело,
А нас, друзья, и наше время
Давно забвеньем занесло!
Лишь изредка, обряд печальный
Свершая в полуночный час,
Металла голос погребальный
Порой оплакивает нас!
(«Бессонница», не позднее 1829)
Чтобы подвести черту всему сказанному, во-первых, хочется отметить, что нельзя говорить о полной схожести чувственного мира Ф. И. Тютчева и Б. К. Зайцева. Конечно, есть в мироощущении этих творцов слова точки соприкосновения. Это отражается в том, о чем они пишут, как пишут, какую образную систему используют. Но есть и некоторые различия, о которых нельзя не сказать.
«Поэзия Тютчева — поэзия контрастов. Светлому миру гармонического наслаждения противопоставлен в ней мрачный мир холода, тьмы, мертвенной неподвижности. Контраст между «светлым» и «мрачным» краем» [11, с.43].
Лирический герой Тютчева весьма трагично подходит к осознанию себя как части Вселенной. Это не присуще герою повести Зайцева — его взгляд на мир лиричнее, проще, гармоничнее.
Этим объясняется различие художественных миров поэта Тютчева и прозаика Зайцева.
Ф. И. Тютчев, в противовес Зайцеву, о вечности говорит не так романтично. Его Вечность — это бесконечная Бездна, жерло, пожирающее человека:
Природа знать не знает о былом,
Ей чужды наши призрачные годы,
И перед ней мы смутно сознаем
Себя самих лишь грезою природы.
Поочередно всех своих детей,
Свершающих свой подвиг бесполезный,
Она равно приветствует своей
Всепоглощающей и миротворной бездной.
(«Природа знать не знает о былом», 1871)
Вечность Б. К. Зайцева — это и надежда на счастье, на любовь (например, для его героя – Христофорова), для растлевающих себя героев повести автор указывает на возможность оказаться на краю Бездны, имя которой - Вечность. То есть здесь писатель многограннее раскрывает понятие Вечности.
Лирического героя Ф. И. Тютчева Вечность и ее объятия пугают, страшат, а герой повести, чистый и незапятнанный «полумонах» Христофоров находит в ней возможность философского осмысления, наивного созерцания.
У Зайцева прослеживается своеобразное отношение к миру, природе, глубокое уменье расщеплять жизнь на тонкие волокна, почти неуловимые и, однако, несомненные. «Человек у Зайцева включен в природу эмоционально, переживанием, то есть естественно, органично, - он становится его частью. Природа, таким образом, для него не фон, не место, где происходят какие-т события, а сама жизнь человека, погруженного в природно-космическое» [6, с.5-30].
Герои Зайцева — такие же пассивные созерцатели, как и чеховские хмурые люди; но у них нет присущей интеллигенту оторванности от космоса; они не чувствуют себя среди природы одинокими.
«В его задушевных лирических исповедях всегда присутствует атмосфера недосказанности и размышления, в них больше настроения, чем поступков, больше философского созерцания и поэтического изображения, чем сюжетно организованного отражения жизни. В нем всегда преобладает интимный лирик, поэт-созерцатель, певец уединения» [6, с.5-30]. Это, естественным образом, проецируется на повесть «Голубая звезда».
Список использованной литературы и источников:
- Зайцев Б.К. Голубая звезда. // Зайцев Б.К. Улица Святого Николая. Повести и рассказы. — М., 1989.
- Русская литература XX века, 1890-1910. кн. 2 под ред. С. А. Венгрова. —М., 2000.
- Басинский П., Федякин С. Русская литература конца 19-нач. 20 века и первой эмиграции. Учебное пособие для учителей. — М., 1998.
- Документы свидетельствуют. Корней Чуковский о Б. Зайцеве. // Вопросы литературы. – 1993. — №6.
- Ульянов Н. И. Б. К. Зайцев: / К 80-летнему юбилею/ // Русская литература. — 1991. — №2.
- Прокопов Т.Ф. Борис Зайцев: Вехи судьбы // Зайцев Б.К. Дальний край: Роман. Повести и рассказы. — М., 1990.
- Коган П. Очерки по истории новейшей русской литературы. Современники. Зайцев. Т.3, вып. 1. — М., 1910.
- Ф. И. Тютчев. Стихотворения. Письма. — М., 1957.
- Кедров К. Поэтический космос (предисл. Вл. Гусева. Полемические заметки Г. Куницина). — М., 1989.
- Коровин В.И. Русская поэзия XIX века. — М., 1983. — (Народный университет. Фак. литературы и искусства)
- Бухштаб Б. Тютчев. // Русские поэты. — Л., 1970.
- Горелов А. Три судьбы. — Ленинградское отделение, 1980.
- Касаткина В. Н. Поэтическое мировоззрение Ф. И. Тютчева, Издательство Саратовского университета, 1969.
- Озеров Л. Поэзия Тютчева. — М., 1975.
- Тургенев И. С. Полное собрание сочинений в 30 томах. — т. 4. — М., 1980. — С. 525
- Кожинов В.В. Тютчев. // «Роман-газета». — № 2 (1224). –– М., 1994.
