Хронотоп в рассказах А.П. Чехова

Хронотоп в рассказах А. П. Чехова

Миф может входить в текст как с помощью цитат и пересказа, так и посредством аллюзий (отсылка к художественному произведению, к мифу) и реминисценций (неявная, косвенная отсылка к другому тексту, напоминание о другом художественном произведении, факте культурной жизни). Реминисценция может быть эксплицитной, рассчитанной на узнавание, или имплицитной, скрытой. Во втором случае очень важна проверка достоверности, так как в отличие от цитаты реминисценция может быть неосознанной самим автором. Реминисценция – это способ создания определенного контекста для восприятия произведения, подключения его к традиции и одновременно – средство продемонстрировать отличие, новизну создаваемого произведения, вступить в диалог с традицией.

Кроме этого, миф вливается в художественное произведение благодаря заимствованию сюжетов и образов, стилизации и вариации на темы, задаваемые мифом. Также существует и авторская мифология – мифологизирование каких-либо тем, имеющих значение для автора.

В творчестве А. П. Чехова встречаются все выше перечисленные взаимодействия мифа с литературой. Автор также в свои произведения часто включает легенды. Связь с легендами обнаруживается на разных уровнях его художественной системы.

Легенда – это жанр средневековой повествовательной литературы (жизнеописания святых, затем – любые тексты религиозно-назидательного содержания). В распространении легенд большую роль сыграли сборники «Золотая легенда» Иакова Ворагинского, «Великое зерцало», которые в 17 веке проникли в Россию.

Отдельные мифологические сюжеты периодически возрождаются в литературе, отвечая на вопросы нового времени (Фауст, Дон Жуан). В своем творчестве такие сюжеты использовали Ф. Новалис, Ф. Гете, В. Ирвинг, В. Скотт, В. Гюго, А. С. Пушкин, Ф. М. Достоевский и многие другие.

Легенда – в фольклоре – устный рассказ, в основе сюжета которого лежит фантастический образ или представление, воспринимающиеся рассказчиком и слушателями как достоверные, что определяет их структуру, систему образов, поэтику.

В отличие от мифов легенда независима от ритуала, в отличие от преданий легенда не имеет реальной исторической основы и протекает одновременно в прошлом, настоящем и будущем.

Легенды делятся на две группы:

- христианские: легенды о Боге-отце, о Христе, об ангелах, о святых, сюжетные толкования церковного календаря;

- социально-утопические: мечты народа о справедливом общественном устройстве, о герое-избавителе.

В совокупности легенды выражают религиозно-этические, социальные, историософские и прочие стороны народного сознания.

Включения легенд в произведения А. П. Чехова происходило несколькими путями: в форме простой цитации, аллюзий, реминисценций, лейтмотивной символизации.

В рассказах Чехова различные временные пласты перемешаны между собой: переплетается реальное, мифологическое и историческое время. В рассказе «Студент» действие начинается в реальном времени, затем герой, вспоминая о прошлом: «И теперь, пожимаясь от холода, студент думал о том, что точно такой же ветер дул при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре, и что при них была точно такая же лютая бедность, голод; такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнета – все эти ужасы были, есть и будут, и от того, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше» , – перекидывает «мостик» в историческое время. Эта связь реального с историческим вносит в рассказ мотив вечности, неизменности мира. Дальше, когда студент начинает рассказывать историю об апостоле Петре, действие разворачивается в мифологическом пласте.

Образный мир рассказа «Студент» характеризуется направленностью в мифическое время – время первопредметов, первотворения, перводействия. Через библейский миф герои пытаются дойти до первоистоков. Проецируя прошлое на настоящее, они тем самым приближаются к его объяснению.

Мифическое время воспринимается не как однажды заданное и непостижимое начало, но как живой мир, имеющий отношение к происходящему в настоящем, способного полноценно существовать, воспроизводясь вновь и вновь чьим-либо сознанием. Рассказывая миф, студент возрождает его к жизни, то есть переносит в настоящее. Таким образом, студент приобщает непосвященных к знанию.

В «Черном монахе» времена также переплетаются. В мифологическом пласте прослеживается мотив вечности: «он [ мираж черного монаха] вышел из пределов земной атмосферы и теперь блуждает по всей вселенной» . Мифологическое время здесь постепенно переходит в реальное – это является следствием болезни Коврина. Чем чаще герой видит мираж, тем хуже становится его душевное состояние, он все больше и больше абстрагируется от реального мира и живет в мире своих фантазий.

В рассказе «Припадок» мифологическое время вплетается в реальное, причем автор проводит параллель реальных образов с мифологическими, с библейскими: вспоминается библейская легенда о Марии Египетской, об отравившейся падшей женщине. Причем известная легенда о святой Марии Египетской лишь вскользь упоминается: «… у бога святая Мария Египетская считается не ниже других святых» - вот и все, что о ней сказано, а неизвестная легенда об отравившейся падшей женщине, которая, скорее всего, придумана самим автором, подробно описана и упоминание о ней встречается в рассказе не один раз. Таким образом, с помощью таких штрихов словно идет сопоставление, и даже противопоставление реального и мифологического времени и событий в нем происходящих.

События в основном происходят в переходное время (весна, осень, вечер, утро). Студент Иван Великопольский идет домой, заходит во вдовьи огороды именно вечером, апостол Петр разговаривает с Иисусом «во время тайной вечери», кроме этого, и то и другое действие происходит весной. И вот в последнем абзаце все временные пласты сливаются в один: «…правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле» . В «Припадке» действие также разворачивается вечером: «Студент-медик Майер и ученик Московского училища живописи, ваяния и зодчества Рыбников пришли как-то вечером к своему приятелю студенту-юристу Васильеву и предложили ему сходить с ними в С-в переулок» . Приятели пришли именно вечером, когда тьма сменяет свет, когда легче и проще совершить непристойный поступок, когда твои поступки могут оказаться и не замеченными из-за наступившей мглы. И вот герой сомневается: «Васильев сначала не соглашался, но потом оделся и пошел с ними» . Именно вечером проще всего искусить и соблазнить человека, подтолкнуть его на преступление физическое или моральное.

«Коврин приехал к Песоцким вечером, в десятом часу» - то есть их первая встреча после долгой разлуки также происходит в переходное время. После вечернего чая Андрей Васильевич рассказывает Тане легенду о черном монахе. Следующее значительное событие тоже происходит вечером: «Уже садилось солнце. <...> Монах в черной одежде, с седою головой и черными бровями, скрестив на груди руки, пронесся мимо… Босые ноги его не касались земли. Уже пронесясь сажени на три, он оглянулся на Коврина, кивнул головой и улыбнулся ему ласково и в то же время лукаво» , - это переломный момент в судьбе героя.

Также можно заметить, что такое переходное время соответствует раздумьям героя. Обычно в это время герой находится на перепутье, в задумчивости. Студент в одноименном рассказе думает сначала о родителях, о вехах истории, а в конце рассказа его мысли и вовсе приобретают глобальный, всеохватывающий характер: он размышляет о взаимосвязи прошлого и настоящего, о смысле жизни, об истинном счастье. В рассказе «Черный монах» действие начинается весной, в апреле. Это переходное время соответствует болезненному состоянию героя. Он «утомился и расстроил себе нервы», и вот в таком состоянии он едет в деревню, чтобы подлечиться. Первый и последующие разговоры с Таней происходят на рассвете или на закате, во время них Коврин то впервые задумывается, что может привязаться и влюбиться в Татьяну, то рассказывает ей легенду о черном монахе. И даже монаха Андрей Васильич впервые видит на вечерней заре.

Осень сменяется зимой в рассказе «Припадок», на землю падает первый снег. Он словно пытается скрыть все уродства, несовершенства реальной жизни. Здесь мы можем провести параллель с внутренним миром героя, который старается не замечать эти изъяны реальности, застилая их мифами об идеальном. Также как и герой «Черного монаха», Васильев живет в ирреальном мире, в мире иллюзий, и когда эти иллюзии разбиваются, герой заболевает. Его чуткая душа не выдерживает жестокости современности, и чтобы выжить, он вынужден стать наркоманом, вынужден приспособиться и уподобиться окружающим, отказаться от своего мировоззрения и принять греховную, аморальную точку зрения на жизнь. Таким образом, здоровые люди, отказывающиеся принимать такую реальность, обречены на поражение, и для остальных именно они являются больными, а лечением для них считается принятие греха и бездуховности.

Обратим внимание на специфику пространства в повести «Черный монах». Среда существования чеховских героев здесь кажется слишком приблизительной, условной. Действие «Черного монаха» происходит в Борисовке, имении Песоцких (7 глав из 9), но она, как и другие места только названа, но не описана. Упомянуты в повести соседи, которые часто приезжают к Песоцким, и мужики, которые работают в саду, сказано мимоходом о закусках, выписанных на свадьбу из Москвы, - и это практически все. Конкретность, характерная для А.П.Чехова, отсутствует. Можно сказать, что действие разворачивается где-то в России или даже где-то на земле.

В «Черном монахе» важные события развертываются на переходном пространстве: балкон, обрывистый берег. На берегу ему является монах, на балконе он рассказывает Тане легенду, а в финале на балконе он убивает себя. В «Припадке» пространство тоже можно назвать переходным: «Приятели с Трубной площади повернули на Грачевку и скоро вошли в переулок, о котором Васильев знал только понаслышке» . Они следуют не на площадь, не на улицу, а в переулок – это что-то неполноценное, связующее улицы, что-то переходное. Кроме того, этот переулок является для героя чем-то тайным, неизвестным, и даже пугающим.

Сад в «Черном монахе», в котором совершаются многие значимые события, расположен недалеко от реки, а вода, как известно с давних времен, является границей между миром живых и миром мертвых. Вода, враждебная и недоступная для человека стихия, символизирующая опасность для жизни, встречается во всех рассматриваемых нами рассказах. «Вдовьи огороды» в «Студенте» находятся около реки. Черный монах «медленно двигался по поверхности озера». Здесь явно прослеживается реминисценция на библейскую легенду о Иисусе. Так черный монах наделяется чертами божественности, святости. В «Припадке» «недавно шел первый снег, и все в природе находилось под властью этого молодого снега», а снег – это одно из состояний воды. Таким образом, взаимодействие реальности и мифа происходит не только на уровне сюжета и хронотопа, но и на уровне образов. Образ реки, озера, снега, воды явно является границей между реальным и мифологическим пространством и временем.

Действия происходят в основном на огороженном, закрытом пространстве: в огороде, в саду, – хотя эти пространства и не на 100% изолированы от внешнего мира. Они ограничены лишь на земле, связь же с небом, с космосом остается незакрытой. И здесь вновь проскальзывает мотив вечности, бесконечности.

В рассказе «Студент» образ Петра становится центром пространства, в которое помещаются студент и женщины, а рассказ становится линией, отграничивающей пространство от остального мира. Пространство очерчено, во-первых, потому, что огорожено забором (это «вдовьи огороды»), во-вторых, потому, что оно потеряло точку начала и точку конца, так как эти точки тождественны друг другу, то есть прошлое сливается с настоящим в единое целое: «… прошлое, - думал он, - связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого…». Таким образом, пространство получается в виде окружности, в центре которой огонь. А огонь, по словарю В. М. Рошаля, символ божественной сущности и источник жизни. Это пространство значимо, упорядочено, составляющее некий условный мир. Ему противостоит неорганизованное пространство (хаос) – мгла, сумерки: «Вечерние сумерки опустились быстрей, чем надо. Только на вдовьих огородах, около реки, светился огонь; далеко же кругом и там, где была деревня версты за четыре, все сплошь утопало в холодной вечерней мгле…» . И далее: «… опять наступили потемки и начали зябнуть руки…» .

Такое разделение пространства символизирует его связность с происходящим в нем действием, с существованием понятия времени в значимой части пространства и отсутствием его в неорганизованной. В упорядоченном пространстве время ускоряется рассказом студента, за его границами временные ориентиры несущественны. Время движется благодаря процессу переживания прошлого: тогда переживания и события двигаются одновременно. Признание факта существования бесконечно повторяющегося мифического времени – отражение мифологического представления о цикличности времени и образов.

Также звучит авторский миф о гибели сада («Черный монах»), который мы видим в ряде чеховских произведений. Уже в начале рассказа мы слышим рыдания Егора Семеныча: «Перепортили! Перемерзили! Пересквернили, перепакостили! Пропал сад! Погиб сад!» , - которые окажутся пророческими. Гибель сада происходит в нескольких смыслах. Во-первых, гибель в прямом смысле. Сад погиб как хозяйство Песоцких: «наш сад погибает, в нем хозяйничают уже чужие, то есть происходит то самое, чего так боялся бедный отец» . Во-вторых, гибель сада как гибель души. Ещё Вольтер говорил: «Каждый должен возделывать свой сад», – то есть каждый должен заботиться о своей душе. Но как мы видим души людей погибают. Таня в конце рассказа желает смерти Андрею: «Я ненавижу тебя всею моею душой и желаю, чтобы ты поскорее погиб» . А это уже один из страшных грехов, Таня забыла заповеди Божии: «Возлюби ближнего своего как самого себя». А без веры погибает и душа. Егор Семенович, отец Тани, сухой, эгоистичный и недалекий человек. Он равнодушно смотрит на страдания Коврина: «Бог знает что ты говоришь! <…> Даже слушать скучно» , ведь это именно они с Таней обрекли Андрея Васильевича на эти мучения. Они заставили его лечиться: «Бромистые препараты, праздность, теплые ванны, надзор, малодушный страх за каждый глоток, за каждый шаг – все это в конце концов доведет меня до идиотизма» . А вот как сам Коврин характеризует Егора Семеновича: «Это эгоисты до мозга костей. Противнее всего мне их сытость и этот желудочный, чисто бычий или кабаний оптимизм» . Превалирующее место в его системе ценностей занимает даже не дочь, а сад, его процветание. В рассказе «Припадок» все люди уже давно потеряли какие-то ни было моральные ценности, страх перед Божиим судом, душу. Все это они променяли ради греховных наслаждений. В-третьих, гибель сада как сада Эдемского, райского. Люди утратили веру в Бога, отсюда гибнут их души и разбиваются надежды на лучшее, мечты о рае. Рая уже не может быть, так как люди не верят в него, грешат и живут не по-христиански.

Таким образом, в повести возникает апокалипсический мотив. В связи с этим мотивом рассмотрим образ Черного монаха. Сама легенда о монахе, странствующем по Вселенной, вероятно, была сочинена Чеховым. Но можно предположительно указать и на некоторые литературные аналоги. Обратим внимание на конец рассказа Коврина: «Но моя милая, - обращается он к Тане,- самая суть, самый гвоздь легенды заключается в том, что ровно через тысячу лет после того, как монах шел по пустыне, мираж опять попадет в земную атмосферу и покажется людям. И будто эта тысяча лет уже на исходе… По смыслу легенды, черного монаха мы должны ждать не сегодня – завтра» . В одной из книг Нового Завета, в Откровении Иоанна Богослова говорится: «И увидел я престолы и сидящих на них, которым дано было судить, и души обезглавленных за свидетельство Иисуса и за слово Божие, которые не поклонились зверю, ни образу его, и не приняли начертания на чело свое и на руку свою. Они ожили и царствовали со Христом тысячу лет. Прочие же из умерших не ожили, доколе не окончится тысяча лет. Это – первое воскресение. Блажен и свят имеющий участие в воскресении первом. Над ними смерть вторая не имеет власти; но они будут священниками Бога и Христа и будут царствовать с ним тысячу лет». Черный монах, по смыслу легенды, и оказывается таким «священником Бога и Христа», предвестником Страшного суда. Таким же апостолом называет он Коврина. Фраза об «избранниках божьих» приобретает, таким образом, в галлюцинациях магистра не метафорический, а прямой смысл. Слова монаха в первой беседе с магистром о вечной жизни, о благословении божьем, о конце земной истории поддерживают библейскую параллель и восходят к Апокалипсису. Это подтверждает прямое обращение к Библии, её дважды цитирует монах, и отсылка к легенде об Ироде: «… я – Ирод, а ты и твой папенька – египетские младенцы…» .

Так выявляется один символический план образа черного монаха. Он обозначает высокие притязания героя, его претензии на гениальность, интеллектуальное апостольство.

Но есть в этом образе и другая грань. Черный монах – зловещий предвестник смерти. Первое его появление свидетельствует о начавшемся безумии героя, последнее приводит к трагическому концу. Обещая вечную жизнь и вечное блаженство, монах разрушает и отнимает жизнь магистра.

Некоторых героев у Чехова можно назвать «лишними людьми». Но это уже не тот тип «лишнего человека», который был в 19 веке. Это единственно здоровый духовно, но слабый человек. Он не может противостоять окружающим, не может взбунтоваться против устоявшихся аморальных норм и законов. Одним из таких героев является студент-юрист Васильев.

Васильев понимает ненормальность и абсурдность окружающего реального мира, у него даже проскальзывает мысль о ненормальности окружающих его людей: «Что во всей этой чепухе, которую я теперь вижу, может искусить нормального человека, побудить его совершить страшный грех – купить за рубль живого человека? Я понимаю любой грех ради блеска, красоты, грации, страсти, вкуса, но тут-то что? Ради чего тут грешат?» . Вот только страдает всегда тот, кто выбивается из общей массы. А если вокруг одни аморальные, духовно нездоровые люди, то единственно здоровый человек кажется всем больным и ненормальным.

А Коврин? Здоров ли он? С одной стороны, он действительно болен, болен манией величия: ему являются миражи, он разговаривает с ними, спорит, он думает, что он обладает абсолютным знанием. Но с другой стороны, здоровы ли окружающие? И кто из них болен в большей степени?

Существует несколько точек зрения. Одни считают, что здесь идет прославление «гениального» страдальца Коврина. А сама повесть это история столкновения высоких идеалов с миром пошлости и ограниченности. Другие, наоборот, считают, что Чехов изобразил зацикленного лжефилософа, которому противопоставлены трудолюбивые простые люди. Но есть еще одно – «примирительное» - направление в изучении повести, которое кажется наиболее справедливым. В. Б. Катаев писал: «…Чехов подвергает аналитическому освещению сами эти точки зрения героев, не отдавая предпочтения никому из противостоящих в рассказе персонажей, уравнивая и Коврина, и Песоцких одинаковой страдательной зависимостью от жизни, судьбы» (195).

Таким образом, если внимательно вчитываться в текст, мы можем увидеть, что герои в чеховской повести не противопоставлены, а скорее сопоставлены, а в чем-то даже тождественны общностью взглядов и судьбы. Они живут в общей атмосфере возбужденности, нервности, постоянного беспокойства. Уже в самом начале повести прослеживается эта тема всеобщей нервозности. У Коврина расстроены нервы, но нервы расстроены не только у магистра. «Должно быть нервна в высшей степени» , - думает он о Тане. Даже в статьях старика Песоцкого Коврину видится «неспокойный, неровный тон», «нервный, почти болезненный задор» . Эти субъективные оценки героя находят подтверждение и в поступках персонажей: беспричинные слезы Тани, вечные ссоры отца с дочерью. В итоге, общие характеры и общие судьбы: крах надежд и мечтаний, гибель героев.

Чехов выступает здесь за отрицание «вертикального мышления», то есть попыток оценивать человека по какой-либо заранее заданной шкале. Причем Чехов ведет борьбу с идеей, которую исповедует Коврин, а не с самим героем. Ведь если задуматься, герой ни на минуту не отходит от своей идеи. Он лишь меняет свое положение, свою оценку по этой шкале: он то «избранный», а то «посредственность».

Однако автор сформулировал и идеал, который мы можем увидеть в финале повести. На пороге своей смерти Коврин зовет не свою сожительницу, а Таню. И уже повествователь договаривает за героя последнее слово, выявляя в его жизни самое ценное. Это ценности, мимо которых Коврин, да и другие герои прошли в погоне за мнимыми. Это природа (а не доходный сад), это молодость и радость, это чудесная наука (а не исступленные мечты о научной славе), это живая жизнь в ее разнообразных проявлениях – то есть все то, что после первой беседы с монахом герой с радостью согласился положить на алтарь идее об избранничестве: «Отдать идее все – молодость, силы, здоровье, быть готовым умереть для общего блага – какой высокий, какой счастливый удел!» .

В обыденном течении жизни герои проходят мимо главного: не замечают красоту природы, шумно и бестолково играют свадьбу, ссорятся по пустякам, гонятся за иллюзиями. Но рядом с этим в их же жизни проявляется и настоящее, подлинное: в воспоминаниях Тани и Коврина о детстве, в заботах о спасении сада, в той трогательной сцене, где примирившиеся отец и дочь гуляют рядышком по аллее и едят ржаной хлеб с солью. В финале повести в последнем слове Коврина вложен чеховский образ нормальной жизни, которая и есть подлинный авторский идеал, противопоставленный иллюзиям и заблуждениям героев.

Таким образом, учитывая все вышесказанное, можно сделать вывод, что хронотоп в рассказах А.П. Чехова играет огромную роль: он отражает внутреннее состояние героев, открывает новые мотивы, является сюжетообразующим звеном. Особенность чеховского хронотопа в том, что все важные события происходят на переходном пространстве и в переходное время, подчеркивая этим трудность выбора, сложность ситуации, неоднозначные поступки.

Используемая литература:

Чехов А. П. Избранные произведения. В 3-х томах. Т. 2. Повести и рассказы 1888 – 1897. – М.: Художественная литература, 1976.

В. Б. Катаев. Проза Чехова: проблемы, интерпритации. – М.: Издательство Моск. университета, 1979.